Владимир Голяховский - Путь хирурга. Полвека в СССР

Сначала я нашел инженеров-химиков, интересных и образованных людей. Люди ученые, они поняли мою идею и стали помогать. От них я узнал, что плотную капроновую ткань применяли в… мукомольной промышленности. Это было страшно далеко от моих связей. Все-таки разными сложными путями я добрался до мукомольников. Они были производственники, рабочий народ без каких-либо научных претензий, и удивились:

— Зачем вам, хирургу, эта ткань?

— Я хочу попробовать вживлять ее в своих пациентов для создания искусственной связки.

Это их так поразило, что мне дали несколько небольших полотен. Никаких точных данных о свойствах той ткани у меня не было. Мне предстояло доказать, что лоскуты из нее могут по прочности и по химической инертности заменить человеческую фасцию. Это было основой для начала работы: если ткань не подойдет, придется отказаться от идеи диссертации или искать другую ткань. Надо было изучить физические свойства фасциальной ткани и капрона и сравнить их на испытаниях на крепость при растяжении.

Фасциальную ткань я вырезал из трупов. В дальнем конце Боткинской больницы стояла церковь, превращенная в советское время в морг. Я договорился с заведующим, что буду приходить по вечерам и вырезать ткань из свежих трупов (нужны были свежие, чтобы не успел начаться процесс разложения). Не на каждом трупе я мог экспериментировать — только на тех, кого не брали родственники и их отправляли в анатомические залы медицинских институтов для учебы студентов. Я завел знакомства с санитарами морга.

Это была третья группа моих деловых контактов и совершенно особая порода людей. Казалось бы, что хорошего в такой работе? Но при кажущемся низком уровне и простоте труда, эти люди зарабатывали больше, чем врачи, приводя в порядок умерших. Обычно родственники покойного просили:

— Вы уж постарайтесь, чтобы в гробу нестрашно выглядел.

— Это мы постараемся, как живой будет.

И получали за это «на лапу». Поэтому они крепко держались за свою работу. Все алкоголики, почти всегда пьяные, работали они грубо — швыряли трупы на секционный стол, но зато умели быстро и ловко вскрывать черепную коробку и помогали врачам на вскрытии.

Одна из старейших докторов-патологоанатомов, маленькая интеллигентная женщина-доцент, сказала им:

— Ну что же вы так швыряете труп-то? Это ведь человек был.

— Не волнуйтесь, Рахиль Израилевна, уж вас-то мы аккуратно уложим.

Был среди тех санитаров один уродливый косоглазый мужичок-коротышка. Как-то раз в больницу привезли молодую женщину, которая выбросилась из окна и умерла в приемном покое. Пока она была жива, ее обследовали разные специалисты, и гинекологи определили, что ее девственная плева не была нарушена, то есть ее не насиловали. А на вскрытии трупа обнаружили, что она нарушена. Что за загадка? И тут выяснилось, что тот уродливый санитар оказался некрофилом — его случайно застали за этим занятием.

Вот с этим народом я тоже связался в своей работе над диссертацией (чего только не приходится делать ученому!). За спирт и водку они давали мне знать, что есть подходящий труп, и помогали принести его из холодильника в секционный зал.

Выкроив лоскут из фасции трупа, я тут же мчался в лабораторию к физикам, с которыми тоже познакомился и подружился. Только по дружбе они позволили мне испытывать на их аппаратах ткань мертвецов (по закону этого делать нельзя). Я проводил эксперименты по прочности фасции и капроновой ткани на растягивание.

Физики, четвертая профессиональная группа моих новых знакомых, были прямой противоположностью тем санитарам: интеллигентные люди с разными интересами, приятные в общении. Под их руководством и с их советами я выяснил, что капроновая ткань не уступает фасции в прочности. Это было большой победой: теперь я мог вживлять ее в ткань. Но есть строгое научное правило: прежде, чем делать что-либо на человеке, необходимо испытать это на животных. Даже была такая злая шутка: чем отличались классики марксизма-ленинизма от настоящих ученых? Тем, что они проводили эксперимент по своей теории на людях, не попробовав сначала на животных.

Для экспериментов на животных я связался с институтом экспериментальной хирургии. Там судьба свела меня вплотную с профессором Анатолием Геселевичем, уволенным с заведования кафедрой и изгнанным десять лет назад, когда я был начинающим студентом. После многих лет мытарств Геселевич смог, наконец, устроиться заведующим лабораторией того института. Ему уже было за шестьдесят. Годы, страдания и унижения состарили его, но ум его все еще был светлый и ясный. Я объяснил:

— Анатолий Михайлович, я ездил к профессору Фридланду и получил его разрешение модифицировать операцию.

— Хорошо, что вы не обошли обиженного старика. Он незаслуженно пострадал, как и я.

Он усмехнулся, и мне послышалась в этом горечь обиды, как в тоне самого Фридланда.

Как глубоко должны были страдать эти незаслуженно изгнанные с работы ученые!

Геселевич давал мне ценные советы по экспериментальной работе. Однажды я сказал:

— Я очень вам благодарен. Могу я спросить: как получилось, что вы не академик?

— Видите ли, быть академиком я могу, но вот стать академиком — не могу.

В этой фразе была та же горечь непризнания, в ней отражался перевернутый вверх ногами мир советской медицинской науки.

Сначала я оперировал на кроликах, вживляя в них капроновую ленту. Потом забивал кроликов и с помощью гистологов изучал — как их ткани реагируют на вживленный капрон. Опыты показали, что капрон не наносит вреда тканям. Тогда я перешел к операциям на собаках: на их плечевых суставах я делал настоящую модель операции Фридланда, но с созданием новой связки не из фасции, а из капрона. Жалко мне было забивать собак, но по прошествии трех-четырех месяцев надо было узнать, что произошло в их суставе. Геселевич подсказал мне — как это проверить, не забивая их.

Экспериментальная работа заняла у меня около двух лет. Я принес Языкову результаты.

— Могу я начать оперировать на людях с капроновой лентой?

— Давай вместе попробуем, я буду твоим ассистентом.

Ого, не зря я работал, если сам профессор решил мне ассистировать!..

Оспа в Боткинской больнице

Летом 1958 года я окончил клиническую ординатуру и стал аспирантом. Экзамены в аспирантуру сдавать было нетрудно, кроме марксистской философии. Все годы нас продолжали мучить обязательными еженедельными занятиями по марксизму. И я, как многие другие, продолжал ничего в этом не понимать. Для экзамена я стал смотреть в рекомендованные книги, но смысл их текста расплывался по поверхности моих мозговых клеток, не проникая в них и не задерживаясь. Экзаменовать нас должен был доцент Шепуто — толстый и медлительный тугодум, который монотонно читал лекции. Чтобы хоть как-то сдать экзамен, я нашел к нему подход: жена моего друга Бориса Шехватова Маргарита Ананьева была философом и преподавала в Высшей партийной школе при Центральном Комитете.