Владимир Голяховский - Путь хирурга. Полвека в СССР

Эта история была подробно описана в воспоминаниях Розанова в конце 1920-х годов, но они издавались небольшим тиражом лишь один раз и сразу стали библиографической редкостью. В советской прессе операцию Ленину подробно не описывали; упоминали, что он ее перенес, но никогда не писали, что его оперировал немецкими инструментами немецкий хирург.

Скорее всего профессиональная подготовка Розанова и других русских врачей была не хуже, чем у немца, но правительство не доверяло политической благонадежности интеллигентов. К тому времени, по указанию Троцкого, более тридцати русских врачей были приговорены к смерти как враги республики. Их бы и расстреляли, но тогда существовал закон, что если какое-нибудь иностранное государство примет приговоренного к смерти, то смерть может быть заменена высылкой в ту страну. Тех докторов приняла Германия, и они уехали.

Медицина в Германии была на более высоком уровне. Ленин сам это знал, потому что с 1905 до 1917 года — целых двенадцать лет — прожил в Европе и стал за это время больше европейцем, чем русским. Он сам хотел немецкого хирурга. Да ведь Ленин и не был полностью русским по рождению: его отец, Илья Ульянов, был калмык, а мать, Мария Бланк, была наполовину еврейка, внучка Алскса Бланка. Из такого необычного смешения кровей и получился русский Ленин.

Хотя лечили Ленина немецкие доктора, но когда он умер 21 января 1924 года, то вскрытие его тела производил русский патологоанатом Алексей Абрикосов — иностранцам не надо было знать, от чего умер Ленин. В Центральном музее Ленина в Москве долгое время висел текст протокола вскрытия, потом его убрали со стены. В нем описывались большие разрушения мозгового вещества, похожие на старый сифилитический процесс.

Возникла идея забальзамировать тело на несколько дней, чтобы продолжить ритуал прощания на пять дней вместо христианских трех. Для этого вызвали из Харькова профессора Владимира Воробьева, он поддерживал состояние бальзамированного тела великого русского хирурга Николая Пирогова, умершего еще в 1881 году. Воробьев был дворянин и алкоголик, у него были трения с новой властью — его уже арестовывали. У него созрела идея забальзамировать тело Ленина навечно, чтобы он мог его поддерживать. Это гарантировало бы ему безопасность. Воробьев один был не в состоянии справиться с таким бальзамированием — нужны были особые знания. Он обратился к профессору биохимии Борису Збарскому, еврею. Збарский сначала испугался:

— Вы с ума сошли! Вы себе представляете, насколько опасно иметь с ними дело? Знаете, что с нами будет, если мы не сумеем его сохранить?

Однако Воробьев сумел уговорить его и предложил свой план Цурюпе, Калинину, Рыкову и Троцкому. Архитектор Щусев построил на Красной площади Мавзолей по образцу первой египетской «Пирамиды ступеней» архитектора Имхотепа пять тысяч лет назад. По идее Имхотепа фараон Зостер, забальзамированный в виде мумии, мог, продолжая жить после смерти, подниматься по ступеням пирамиды в небо (у египтян еще не было понятия рая). Куда и как было подниматься неверующему Ленину — неизвестно.

И Воробьев, и Збарский, оба, оказались правы в предсказании своего будущего: для них при Мавзолее создали специальную лабораторию, и они успешно продолжали в ней работать и получали награды. Но Воробьев успел умереть своей смертью в 1938 году, а Збарского все-таки сослали в лагерь ГУЛАГа в начале 1950-х годов (правда, потом отпустили, чтобы он забальзамировал Сталина).

Когда я проходил по Красной площади и видел толпы народа, стремящиеся в Мавзолей, чтобы посмотреть на мумию Ленина, я всегда вспоминал историю его лечения в нашей Боткинской больнице.

Семейные тяготы и первая книга

Все счастливые семьи похожи друг на друга.

Иринины родители были евреи, хотя абсолютно ассимилированные русской культурой настолько, что Ирина росла, не зная долгое время, что она еврейка. У меня отец был еврей, мама русская. Так что сын наш получался по крови на три четверти еврей. Но быть евреем — это невыгодная ситуация: в Советском Союзе постоянно происходили приливы и отливы волн антисемитизма разной интенсивности. Мечтой многих евреев было каким-нибудь образом получить паспорт с пятым пунктом «национальность — русский». В моем паспорте было написано «русский»: полукровки могли выбирать национальность одного из родителей. Как русский, я имел право зарегистрировать сына в ЗАГСе русским. Я отправился туда, предвкушая удовлетворение от получения первого документа на сына — свидетельства о рождении.

Молоденькая регистраторша была на работе первый день, долго возилась, выискивая нужные бумаги, наконец нашла и стала выводить имя на гербовой бумаге. Потом вздохнула и сказала:

— Смерть легче регистрировать — проще.

Я поразился дурацкой наивности ее высказывания. Но самое главное сделано: наш сын был записан русским.

С самого начала жизни сын обладал тремя качествами, которые остаются с ним всегда: хорошим здоровьем, непомерным аппетитом и нетерпеливым характером. Из-за ненасытной жадности он буквально высасывал Ирину, а из-за любого неудовольствия поднимал ужасный крик, не давая нам отдыхать ни минуты. Моя бабушка, его прабабка Прасковья Васильевна, которой было девяносто лет, сказала про него:

— Благородный ребенок — ничего не терпит.

Я старался всячески поддерживать здоровье Ирины, кормил ее грецкими орехами, черной икрой, апельсинами и ананасами, чтобы у нее было больше молока. Это стоило дорого. Ирина уволилась с работы, чтобы сидеть с сыном, и мы лишились больше половины нашего дохода. Но моя мама кормила нас всех и во всем помогала Ирине.

Каждый день приходила теща и командовала всеми нами. У нее был пунктик — абсолютная чистота для ребенка. Тогда вообще еще не было «памперсов», и в обеих комнатах нашего временного жилья висели и сушились сотни пеленок. Теща требовала, чтобы пеленки гладили с обеих сторон, Ирина гладила, я складывал. Раз в две недели приходил частный доктор — педиатр Целестин Михайлович, старый еврей на пенсии. Он наблюдал новорожденных в семьях состоятельной московской интеллигенции, и теща пригласила его к нам — она ни в чем не доверяла районной педиаторше. Целестину каждый раз платили по десять рублей — дорого!

Потом сыну стали покупать детское подкармливание в районной молочной кухне. Ранним утром, до работы, я бежал туда за бутылочками и банками. Это тоже стоило недешево. Но однажды в одной из банок Ирина обнаружила что-то болтающееся, посмотрели — это был большой кусок бутылочного стекла. Какое счастье, что сын не проглотил его! С тех пор стали покупать все на рынке у частных торговцев, это было вдвое дороже, зато менее опасно.