Анатолий Рыбаков - Роман-воспоминание

Он смотрел на меня из-под лохматых бровей.

– Ваши противники показывают на Горбачева, на вас и говорят: «Смотрите, эти ничего не могут сделать, а Сталин все мог». Сталина надо разоблачить до конца, развеять его культ, показать, что сталинский путь ведет к гибели государства. Потому я и считаю печатание моего романа неизбежным. За кем пойдет интеллигенция? Творческая, научная, техническая и так далее? Она не приемлет Сталина, и если вы интеллигенцию не возглавите, если она разочаруется в вас, она уйдет под другие знамена. Вам передали отзывы о моем романе, это не просто рецензии, это умонастроение общества.

– Ну, Анатолий Наумович, отзывы эти нам передали для поддержки романа.

– Да. Публикация романа – серьезная антисталинская акция. Именно на этой акции все и настаивают.

Он молчал некоторое время, обдумывал, потом сказал:

– Вы меня не убедили в отношении убийства Кирова. Но ваша убежденность, что роман необходимо издать, на меня подействовала. Договоримся так: прочитайте снова роман, внесите поправки, какие считаете нужными после нашего разговора. Подумайте, подумайте, где можно.

– Я, конечно, прочитаю, но в концепции романа ничего менять не буду.

– Понятно, понятно, просто учтите наш разговор. И дайте мне. Только первый экземпляр, а то я читал совсем слепой, больше не могу. Ведь все ко мне несут, видите… – он показал на толстую папку, – новый роман Дудинцева «Белые одежды».

– Дудинцев – герой. Он писал этот роман много лет, голодал, бедствовал после разгрома «Не хлебом единым», а все же работал! Хороший роман, я его читал.

– Возможно, только очень большой, страшно за него браться.

– Зачем вам приносят рукописи, Александр Николаевич? Дайте свободу, чтобы люди могли говорить, что хотят. Сами дайте, от имени советской власти. Хватит страха, запретов, невыносимо уже.

– Ладно, ладно, все образуется…

Он встал, проводил меня до двери.

– Приносите роман, только просмотрите, просмотрите. Ведь роман ваш попал ко мне как к частному лицу, а теперь вы дадите мне его официально, значит, надо будет принимать решение.

Я остановился в дверях.

– Только без ИМЭЛа, Александр Николаевич, ИМЭЛ должен заниматься историческими трудами, а не художественными произведениями.

– Посмотрим, посмотрим, дайте мне хороший экземпляр.

– Ну как? – спросила Таня в машине.

– Трудно сказать… Человек, видимо, неплохой, смекалистый, но растерянный. Власть взяли, а что с ней делать, не знают.

Таня сидела на заднем сиденье, я повернулся к ней:

Портретов Ленина не видно,

Похожих не было и нет.

Века уж дорисуют, видно,

Недорисованный портрет.

– Не знаю, кто автор. Почему ты спрашиваешь?

– Яковлев сказал, что у них дома висел только портрет Ленина. Вот и вспомнилось… Едем, запишем этот разговор, придется снова вкалывать: он требует переделок. В общем, «побредем ужо, Марковна».

34

Снова за работу, в который раз! 938 страниц! Конечно, каждое новое прочтение, новая редакция улучшают текст. Но менять ничего в главном я не буду. Уберу кое-какие резкости, завуалирую некоторые обобщения, читатель все поймет.

От работы отрывают, непрерывно звонит телефон, один за другим приезжают иностранные корреспонденты, я им говорю: «Опубликуют роман, все узнаете», но они, дотошные, расспрашивают, сообщают: «В Москве готовится литературная бомба…»

Разыскал я Шатуновскую, дозвонился, она болеет, попросила позвонить недели через две. Говорила слабым голосом, неохотно: или совсем плоха, или не хочет обсуждать «кировскую» тему, может, запретили?..

24 июня открылся съезд писателей, теперь уже не РСФСР, а СССР. Докладчику, Маркову, стало плохо на трибуне, увезли в больницу, доклад за него дочитал Карпов.

Перед съездом Гранин обещал сказать в своем выступлении о моем романе. Не сказал. Спрашиваю: почему? Отвечает: «Верченко отсоветовал, мол, будет хуже для романа».

На следующее утро я позвонил Яковлеву.

– Он уезжает на съезд писателей, – ответил секретарь, – позвоните вечером.

– Вот со съезда я и говорю.

Подействовало. Яковлев курирует съезд. Соединили.

– Александр Николаевич, – говорю, – я разыскал Шатуновскую, есть ее телефон, со мной она говорить не стала, а вам, конечно, скажет, где материалы по Кирову.

– Материалы и без Шатуновской можем найти. Дело в политической целесообразности возвращения к этому вопросу, – сухо ответил он.

– Смотрите… Второе: на съезде о романе хотел говорить Гранин, но ему не позволили, выкручивали руки, как и Евтушенко на прошлом съезде.

– А что, выступление Гранина помогло бы роману?

– Конечно, это общественное мнение.

Он нетерпеливо возразил:

– Анатолий Наумович, кто может Гранину выкрутить руки? Или тому же Евтушенко? Они сами кому хотите выкрутят руки.

– Ладно, и, наконец, последнее. Я сделал новый вариант романа, снял то, что вас не устраивало. Как мне его вам передать?

– Это вопрос техники. Я читал роман как частное лицо, теперь он должен пройти официально через определенные инстанции. Наш отдел культуры пусть почитает, и Союз писателей пусть обсудит, свое мнение выскажут.

– Поправки дали вы , Александр Николаевич, я работал над вашими поправками, пожалуйста, посмотрите, сделал ли я то, что вы предлагали. Никому, кроме вас, я роман не дам, а вы уж решайте – будете роман читать или передадите в отдел культуры, в Союз писателей, в архив, в Театр сатиры, в Госцирк, наконец, кому угодно, это уж дело ваше.

– Анатолий Наумович, зачем вы так?!

– А как еще, Александр Николаевич?! Мы с вами сидели два часа, все вроде бы обговорили, я месяц работал, это ведь не очерк, роман, почти тысяча страниц. А теперь вы отдадите его людям, которые не знают о нашем разговоре, не знают о той работе, которую я проделал. Они сами накидают мне еще тысячу поправок, на это они мастера. Мой роман, Александр Николаевич, – это не футбольный мяч, который можно гонять от одного игрока к другому.

– Ну, хорошо, хорошо, не нервничайте, приносите роман, отдайте Кузнецову, я его предупрежу.

Этот разговор был утром, а на вечернем заседании съезда ко мне подошел Баруздин.

– Толя, со мной беседовал Александр Николаевич Яковлев, хвалил твой роман.

– Очень хорошо, печатай.

– Он сказал, что надо кое-что сделать.

– Я все сделал, печатай, печатай.

– Прямо с колес я пустить не могу. У нас очень большой портфель, писатели ждут по году.