Владислав Бахревский - Аввакум

Киприан поклонился: не искал он себе возвышения. От Никона мог и в архимандриты, и в епископы взлететь. Но коли игумен сказал, слушайся.

Послушание воле духовного начальника есть служение Богу.

Молчание восемнадцати старцев, читавших Никоновы книги, было такое громкое, что недели через две разразилось громовым и всеобщим недовольством.

8 июня 1658 года, на Федора Стратилата, архимандрит Илья созвал собор чернецов, на который 425 насельников Соловецкого монастыря избрали 117 попов и монахов.

Архимандрит известил о присылке новых служебников и разрешил говорить старцам, которые те служебники читали.

Первым говорил Никанор, строитель монастырского подворья в Москве. Сказал то, что многие хотели услышать:

– Служить нам по старым служебникам. Я годами моложе многих попов, но и мне тяжко будет переучиваться. Грешен, смущают меня московские новины. Выходит, праотцы наши не ведали истины, лба не умели перекрестить? Все преподобные и святые в еретики записаны. Нет, не враг я пращурам. Не смею оскорбить их веры неверием моим.

Тут стали говорить иноки Савватий, Варсонофий, приказной старец вологодского подворья Варфоломей:

– По старым служебникам служить не сможем. По новым учиться на старости лет не научимся. Мы чернецы косные, непереимчивые. Сколько бы нам вновь ни учиться, не навыкнем.

Нашлось и возражение. Поп Герман, слушая подобные речи, возмутился:

– Не будем, братия, возводить беду на себя. Откажемся служить по новым книгам – прогневим святейшего Никона и вселенских патриархов. От матери-церкви отпадем. Неужто не страшно?

Герману поддакнули попы Виталий, Садоф, Кирилл, Спиридон, Никон.

На попов этих поднялись миряне Григорий Черный, Сидор Хломыга, Федот Топарь:

– Если попы станут служить по новым служебникам, мы у них и причащаться не хотим.

Чернецы поддержали мирян:

– Мы Никоновы жестокости знаем, но и он пусть ведает, мы за отца нашего, за архимандрита Илью, будем стоять заодно, своими головами.

А казначей Геронтий вопросил старцев Иону Плотнишного да Пахома Простодушного, келейника Киприана:

– Сколько пушек-то у нас, сколько пороха?

И старец Иона ответил:

– Пушек – девяносто, пороха – девятьсот пудов.

Все взоры обратились к архимандриту Илье. Сказал Илья:

– О братия! Уж не знаю, последние ли времена настают, но сами видите, сколько по наши души явилось новых учителей! От веры православной, от предания отеческого отвращают нас хитростью и ложью. Совсем расхрабрились, велят служить на ляцких крыжах по новым служебникам. Помолитесь, братия, чтоб сподобил нас Бог умереть в православной вере, как и отцы наши.

– Нам латинской службы не надобно! – закричала братия едино и сердито. – Причащаться от такой службы не будем! Не смеем!

Составили соборный приговор, стали подписывать, а упрямцы попы в стороне стоят.

Казначей Геронтий сказал им:

– Хотите служить Папе Римскому? Живых не выпустим из трапезной!

Не разошлись, пока все подписи не собрали и не сочинили святейшему Никону челобитную. Ту грамотку соловецкую Никон читал, да уже не в Москве, не на жемчужном своем троне, а на пеньке деревянном.

Монастырь бушевал, а Савва готовился к делу тихому, несуетному. Старец Киприан уже назначил день пострижения и благословил на новое имя, в честь начальника всех русских монахов преподобного Антония Печерского. Савва и сам чувствовал, плох он был или хорош, но он был, а теперь стал никакой, никому не надобный, Трижды снился ему сон. Лодка, река… Впереди утес, а может быть, и не утес, а туча… Ничего не видно, что там, за изгибом… Но душа наперед знает. За той тучей, за утесом земли нет, там небо. А плыть по небу в одиночестве одному солнцу хорошо.

Савва лицом посерел и всюду вздремывал – на ходу, на исповеди, в беседе на полуслове.

Киприан, желая взбодрить его, назначил последнее перед пострижением послушание: отправил вместе с Прохором дрова заготовлять. За дровами на Соловках на лодках плавают, по каналам, вырытым еще во времена настоятеля Филиппа Колычева.

Деревья невысокие, крученные-перекрученные, чем сильней рубанешь, тем дальше топор отскочит. Выбились работнички из сил, пошли к морю подышать вольным воздухом, пока боль в руках унимается.

– Прохор, погляди! – Савва стоял перед выложенной из камней огромной спиралью. – Экая улитка… Кто же так балует?

Прохор подошел, смотрел на камни с тем же удивлением, что и Савва, но сказал знающе:

– Это не баловство. Это клали древние люди. Может, и лопари.

– А ты видел лопарей?

– Как не видеть. Я в Мезени жил. Туда лопари наведываются.

– Страшный, говорят, народ.

– Отчего же страшный? В шкурах ходят, рыбу сырую едят… Они и приветливые, и помочь всегда рады. Не обижай – и тебя не обидят. А коль обидишь – пеняй на себя. Сильнее ихних колдунов во всей земле нет… Приезжал к моему отцу торговать песцами один мужик. Стал просить двойной водки. Отец ему не хотел давать. От водки лопари ум теряют, становятся ее рабами. А мужик осерчал и показывает на икону Иоанна Крестителя с усекновенной головой: «Не дашь, голову тебе свою кину». Отец человек простой был, посмеялся, а мужик-лопарь нож вынул, голову себе отрезал и положил перед отцом на стол. Тут и матушка моя была, и мы, детишки. Крик поднялся, плач. Отец водку принес, а кому давать, не знает, безголовому как ее дашь? Лопарь кровь в ладонь со стола сгреб, на шею попрыскал, голову приставил и жив-здоров, водке рад и отца моего хвалит. Матушке тюленью шкуру подарил.

Савва встал ногами в точку, откуда начиналась улитка, и пошел, пошел кругами, из малого в больший, и его несло будто по трубе, и почувствовал – вышел!

– Я вышел, – сказал он Прохору.

– Вижу, что вышел, – согласился простодушный инок.

Сердце у Саввы трепетало, как трепещет мотылек крылышками. Открылось вдруг, что его путь не в улитку, где последний малый завиток и точка, а в иную сторону…

– Знаешь, Прохор, – сказал Савва, окидывая торопливым взором море, – Енафа моя жива. С первым кораблем уйду отсюда.

– С Богом! Люди Господу в миру нужны и угодны.

– Хороший ты человек, Прохор.

– Я не злой, – согласился инок.

20 июня Москва встречала кахетинского царя Теймураза Давыдовича. Царь Теймураз жил в Кутаиси у своего зятя, имеретинского царя Александра. Он пришел в Москву просить защиты от Персии. Внук его Николай Давыдович был зван к царскому столу во все праздники и торжества. От русских ждал царь Теймураз любви и защиты, хотя на престол его посадил великий падишах Аббас I. До пятнадцати лет кахетинский царевич был заложником при его дворе. Аббас поставил Теймураза на царство еще в 1605 году, а к 1648 году он потерял престол в третий, и в последний, раз.