Владислав Бахревский - Аввакум

– Неужто не боятся?

– А кого бояться? Хмельницкий помер. Народ воевать устал.

– Вот на тебя и надеются, государь.

– А мне кому верить? Приезжал миргородский полковник Лесницкий, вчерашний друг Выговского, а нынче его враг заклятый. У себя в Миргороде собрал раду и уговаривал казаков присягнуть крымскому хану. Московский-де царь всех нас драчунами сделает, жен и детей наших в лапти лыковые обует, а хан на ноги даст сапоги турецкие, на плечи – атлас, аксамит. Приехал голубчик в Москву и запел иные песни, какие нашему уху любезны. Изволь, великий государь, послать в наши города своих ратных людей, чтоб в войске было гораздо лучше и смирнее.

– Не огорчайся, государь! Обычное посольское дело.

– Да ведь это не швед приехал, ересь лютеранская, а православный русский человек!.. – И рукой махнул. – Может, и не православный, униат или тайный латинянин…

– Много воды, государь, утечет, пока Малая Русь почувствует себя Великой Русью. Долго будут свой огород отдельно держать. Не поляки и не русские, не православные и не католики… Не о простом народе говорю – о старшине казацкой. Простой народ хлеб растит, Богу молится о погоде… А вот старшина малоросская – это вечная язва и гной. Выговский и все его племя не живут, но завидуют… Завидовал Богдану, завидует юному Юрию Богдановичу…

– Какие тут завидки?! Не успели старого гетмана в землю положить, как попрали его волю. Кто больше всего клялся Хмельницкому, тот и схватил булаву. Выговский нынче уж не Иван.

– Кто же он теперь? При Потоцком Яном звался.

– Иоанн!

– Уж не Грозный ли?

– Нет, не Грозный. – Лицо у царя замкнулось, горькая морщинка рассекла лоб между бровями. – Посылал Выговский своих людей к хану Магомет Гирею, зовет ударить на запорожских казаков, потому что жалованье от Москвы получает… Нам льстит и кланяется, а за спиной держит нож. Не Грозный он, Иоанн Выговский, – подлый. Он Никона не деньгами – присылкой киевских ученых монахов прельстил. Никон в ослеплении ему потворствует. Оттого и в Думе сидеть ему надобно, чтоб по-своему малоросские дела вершить.

4 апреля воссел Никон на Ослю, один поднявшись над всею государыней Москвой, над народом, боярами, царем. И повели Ослю царь, Морозов да ближние патриаршие люди.

Риза на Никоне жемчужная, клобук бел, над бровями серафим, взоры строгие, отчие, хоть икону Вседержителя с него пиши.

Не ведали ни те, кто за узду держались, ни тот, кто на Осле сидел, что сие для них последнее общее действо. Дальше идти им в разные стороны, не видеть друг друга и не желать лицезрения истово.

Через неделю, в Великий день, Никон был у государя за праздничным столом.

Сладко ели, да горько молчали. Говорили вежливо. Никон и впрямь стал незряч душой. Царское молчание, слова вежливые, несердечные не встревожили, не испугали, но обидели. Тут бы воспламениться любовью, и любовь металась в груди святейшего – так нет, не пустил наружу.

И уж не сидели более за хлебом-солью царь с патриархом. Тот обед был у них последний.

Как жизнь не ведает своего конца, так и могущество не умеет остановить своего краха.

Никон, отстраненный царем и боярами от государственных великих и тайных дел, вознесся в гордыне над мирской суетою и, отпраздновав в душе свою будущую неизбежную победу над глупыми хулителями, чая в государе грядущее раскаянье и слезы, устремился к делам горним – к возведению на Русской земле Нового Иерусалима. Верил, после трудов его не жиды будут избранным у Господа Бога народом, но русские.

Как не чувствует камень, что капля точит его, так и Никон в громадности своей не ощущал ни пронзительных дождинок, ни ледяных дуновений.

Одной такой дождинкой было паломничество Саввы на Соловки.

Пришел Савва на море, а на море корабль. Корабль вез в монастырь новые книги патриарха Никона, как надо по-ученому службу в церквах служить. Не Савву, конечно, корабельщики ждали, но Савва пришел, тотчас и отплыли.

Смотрел Савва на воду, сидя в стороне от людей. Смотрел-смотрел и увидел: плывет его корабль по багровым углям. Встрепенулся в ужасе, протер глаза, а это – медузы.

В монастыре разыскал приятелей Епифания. Встретили ласково, поместили в келью Прохора и Киприана. Прохор – друг Епифания – был прост на удивление: радостно пробуждался, радостно ел-пил, радостно молился, всякую работу, хоть нужник чистить, исполнял радостно. Не жил, а праздновал жизнь. Потому, видно, и поселили с Киприаном, что был прост. Инок Киприан – монахи его между собой Кириком звали – постригался на Соловках, а потом к самому солнцу взлетел. У Никона был келейником, Любил святейшего, тоже ведь строгого правила монах, когда на Анзерах-то жил. Но как начал святейший земляков-нижегородцев по тюрьмам распихивать – изболелся душой и покинул наияснейшую келью. С патриаршего двора бегом, из Москвы – вон, за море, на святой на русский остров Соловки. В тишину.

И Савва чаял в том паломничестве найти мир душе, но угодил в бурю. Восемнадцать служебников, присланных от новгородского митрополита Макария, – да не за так, взяли с соловецких монахов 23 рубля 8 алтын 2 деньги, – архимандрит Илья раздал для прочтения крепким старцам. Один из служебников принесли Киприану. Киприан страницу прочитал и заругался. Тут Савва пал ему в ноги, открыл, что прислан к архимандриту от Неронова.

– Пошли к Илье тотчас, – насупился, будто перед битвой, седовласый Киприан. – Пора и мою тайну открыть, измучился, храня в себе, как в сундуке, непотребство.

– Да какое же? – изумился простодушный Прохор.

– Когда я жил у Никона келейником, то подавал ему башмаки. На одной стельке, на правой, – крест, а на левой – образ Богородицы.

– Господи! – ужаснулся Прохор. – Чего же ты молчал столько времени?

– То мое горе и моя морока, – признался Киприан. – Сколько ни думал – не пойму: то ли было это въявь, то ли сон такой мне приснился… Стельки вот, перед глазами стоят. Иной день проснусь – было! А назавтра вспомню – это же сон!

– Я тоже один рассказ в себе, грешный, ношу, – признался Прохор. – Мне больничный брат Дмитрий сказывал, когда в прошлом году меня лихоманка трясла. Привозил он с Волги Никону осетра живого. Огромного осетра! Спал от Никоновой кельи по соседству. Ночью шум, визги. Поглядел брат Дмитрий в замочную скважину, а это бесы ходят вокруг Никона, кланяются и визжат ему по-поросячьи: «Воистину ты любезный нам друг и большой брат. Ты нам поможешь крест сына Марии низложить и преодолеть».

Архимандрит Илья выслушал Киприана и Савву вполуха. Сказал грозно:

– Про все, что слышал от вас, – молчите, как молчали. Служебник Никонов издан, чтобы смуту посеять в соборе Православия. Осуждать патриарха не смею, но ересь его плодить не стану. Пусть новые служебники в сундуке лежат. Да только чтоб ни слова про наш разговор! Ни в келье, ни в лесу, ни на море! – И вдруг просиял. – Старец Киприан, ты-то мне и нужен. Наш больничный келарь совсем одряхлел, имя свое забывает. Будь милостив, послужи братии больничным келарем. То доброе послушание.