Дорога к людям - Евгений Генрихович Кригер
Куда же вернуться?
Ну, хотя бы в канун двадцатых годов и в двадцатые годы в Архангельск, город у Белого моря.
Однако попытаюсь объяснить сначала, отчего вдруг меня потянуло в прошлое, когда и как это случилось. Тут нет ничего особенного, исключительного. Просто стечение каких-то обстоятельств, подходящее настроение, внезапно возникшие ассоциации...
Произошло это не столь давно в Москве ранним воскресным утром. Отлично помню — был день выборов в Советский парламент.
В такое утро многие встают рано, хотя это выходной день, и я тоже встал тогда рано и вышел на улицу.
Мы все, очевидно, любим это время в Москве. Город только просыпается. Улицы еще пусты. И ты остаешься будто один на один с древними и новыми строениями, видишь как бы чертеж города, его силуэт, рисунок — ясный, почти прозрачный в такое утро, чуть даже голубоватый в ранней дымке.
В другую пору ты бываешь занят повседневными делами, глядишь на недавно возникшие здания, кварталы, площади, сады и не видишь их в спешке, не замечаешь на бегу. А в то утро они явились в удивительной новизне и отчетливости, словно чудом удалось поймать взглядом и остановить на миг перевоплощение архитектурного замысла из первого наброска и чертежа в живую, объемную, масштабную геометрию новых зданий и новых районов Москвы.
О, теперь-то ты видишь: немало, нет, немало сделано уже сегодня для той, будущей Москвы!
Тихо.
Город всматривается сам в себя, молчаливый, мечтательный, замерший в ожидании. Ну да, он ждет первых людей на своих улицах, первых вестников утра.
От Кутузовского проспекта к месту выборов нарочно иду кружным путем. Иду по набережной сонной Москвы-реки, считаю этажи раскрытого фолианта СЭВа, сбиваясь со счета и снова начиная считать. Левее гостиницы «Украина», за памятником Тарасу Шевченко, просившему нас, нынешних, помянуть его добрым, тихим словом, набережную продолжили, можно идти и дальше вдоль берега, тылами респектабельного проспекта. А на той стороне, за «Трехгоркой», начинается роща, такая славная в большом каменно-асфальтовом городе. Плакучие ивы, низко наклонясь над водой, моют свои длинные зеленые волосы. Это окраина Краснопресненского парка.
Ну, а выше, на пути к площади Восстания, есть еще один парк. Там, наверно, уже проснулись звери. Зевают. Тигр вылизывает свою огромную мохнатую лапу; выгибая фигурные шеи, охорашиваются лебеди... Доброе утро, приятели!
Прозрачное, спокойное небо. Деревья. Вода. Птицы.
Вы живете в Москве? Не кажется ли вам, что в этом огромном беспокойном городе с каждым годом все больше и больше птиц? И неба. Небо над Москвой стало просторнее с той поры, когда новые улицы, здания, районы стали строить не сплошь, стена к стене, дом к дому, как на старом Арбате или на Тверской, а с просветами между строениями. И туда, в эти просветы, иногда довольно обширные, садовники переселяют из окрестных лесов молодые деревья. Возле дома, где я живу у Москвы-реки, недавно отцвели вишня, яблоня, сирень, акация... В бензино-моторной буре. Удивительно.
Ну а птицы? В самом деле — их стало больше? Что ж, так оно и должно быть. Там, где деревья, там и птицы.
Кстати, не забыть бы взглянуть за ограду набережной. Там еще ранней весной поселились две дикие утки — селезень и его подруга. Да, да, дикие утки почти в центре столицы. Плавают, высматривают что-то в темной воде, вдруг быстро погружают в нее головы, потом отряхиваются, приостанавливаются и плывут дальше. Чтобы отряхнуться, они должны сделать два-три взмаха крыльями. Тогда тела их косо приподнимаются над водой, только перья хвоста притоплены, и вот мои уточки напоминают уже маленькие глиссеры.
Иногда я приношу с собой немного хлеба, жду, когда крылатые странники окажутся поближе, и осторожно кидаю им крошки. Может, они голодны: все же попали в чужие края? Никакого внимания. Скорее оттенок пренебрежения есть в их повадке. Медленно, без признаков страха супруги меняют курс и удаляются с подчеркнуто независимым видом.
Откуда они появились тут? Из зоопарка? Или с далекого-далекого юга, из далеких неведомых стран? Вчера видел, как они бродили на узенькой отмели под Калининским мостом, их вспугнула волна от проходившего теплохода. Вместе они вскинулись в воздух, прошли под мостом, выше и выше, над фабричными трубами «Трехгорки», и растворились в сумеречном небе.
Ну а сейчас они снова здесь.
Да, что-то меняется в нашем городе...
На той стороне реки, там, за деревьями прибрежного парка, я знаю, есть на Красной Пресне квартал, который до войны называли так: Новые дома.
Новые дома... По теперешним-то временам? А тогда их называли гордо: новые!.. То были первенцы жилищного строительства в Москве. Невзрачные, скромные, а все же всем памятно то давнее место, — была там мебельная фабрика Шмита; сын владельца, студент Николай, большевистски настроенный революционер, погиб после боев его отряда против казаков. Бились рядом с ним рабочие той же фабрики, его друзья, единомышленники, хоть и «подчиненные» его отца, да и его самого как наследника владельца предприятия. Фабрика перешла ему по закону. Он завещал все свое состояние партии ленинцев.
Кварталы Шмитовского проезда называли гордо — Новые дома. Теперь-то они составляют, по правде говоря, одну стотысячную часть новых домов, новых кварталов, новых районов строительства, самого обширного и энергичного во всем мире. До войны же сюда, в Шмитовский проезд, названный именем молодого революционера 1905 года, многие приезжали поглазеть на новые дома. Новые дома для ткачих, мастеров, инженеров, механиков. Новые дома... Теперь в соседстве с нынешними зданиями-башнями они кажутся приземистыми, тесными, стародавними...
Я не молод, многое пришлось повидать, и знаю: народ наш выражает свою волю не только в дни выборов.
В сущности, народ сделал свой выбор еще в ту ночь 25 октября 1917 года, когда за власть Советов проголосовала своим выстрелом «Аврора».
Мы голосовали за свою Советскую власть, за партию, за Ленина, за свое будущее еще в пору гражданской войны, разрухи, лишений, голода, когда даже Ильич, ни при каких обстоятельствах не терявший присутствия духа, не склонный к драматическим восклицаниям, одну из своих телеграмм о немедленной, сверх срочной помощи голодающим рабочим закончил словами «ради бога».
Ради бога!.. Давнее обиходное выражение, означающее крайнюю, предельную настоятельность просьбы. Вот как было тяжело. Но и тогда рабочие и крестьяне на фронтах и в тылу невиданным, фантастическим подвигом проголосовали за свою власть, отстояли ее
