Дорога к людям - Евгений Генрихович Кригер

Евгений Кригер

ДОРОГА К ЛЮДЯМ

ОТ АВТОРА

Дорога к людям?

Да.

У каждого от рождения своя, и, появившись на свет, еще очень одинокие, с первых дней своей сознательной жизни мы начинаем свой путь к людям. Иные из нас вступают на него непреднамеренно — просто становится близким кто-то в школе, на работе, в недели отдыха, другие целеустремленно ищут и находят тех, кого хотели бы иметь друзьями, кто вызывает жгучий интерес к себе, пусть даже жизнь не смогла свести с ними, — можно ведь влюбиться в человека издали, на расстоянии, если окрепли в тебе представления о людской доброте, справедливости, гуманных наклонностях, разуме, которые пришлись бы по сердцу, как только сомкнулись бы ваши пути.

С 1932 года я работаю в «Известиях». И мое искреннее стремление к людям эта прекрасная, глубоко партийная, прямая и задушевная — надеюсь, простят мне это несколько сентиментальное слово мои коллеги, — газета насытила чудесными находками, она обогатила мою жизнь знакомством с людьми, широко известными и мало известными, но в равной степени, хотя и по-своему, замечательными, достойными нашей любви и уважения.

Я понял, что людей таких много, что они представляют весь наш народ, воплощая в себе его лучшие и общие черты.

И я надеюсь, что Вы, дорогой читатель, разделите со мной эту уверенность.

1978

ЕВГЕНИЙ ПЕТРОВ

Шла трудная зима 1941 военного года.

Враг был так близко, так трагически близко от Москвы, что нам, военным корреспондентам Западного фронта, уже не было смысла оставаться на ночь в частях. Вместо того чтобы, собрав за день материал для очередной корреспонденции, терять время на поиски узла связи и пробивание всегда «сверхсрочной» телеграммы на аппарат, проще было за час езды добраться до Пушкинской площади, продиктовать «реляцию» машинисткам, задыхавшимся от нашего махорочного дыма, и успокоиться: корреспонденция в номере! А с рассветом — снова на передовую.

Вот почему редакция перевела нас на казарменное положение, выделила комнату на пятом этаже «Известий», тут же заполнившуюся автоматами, обоймами, планшетами, картами, флягами и солдатскими портянками, сохнувшими в углу на калориферах.

В эту-то «казарму» однажды в час воздушной тревоги нагрянул прилетевший из Куйбышева добрый мой друг Евгений Петрович. В нашу среду он сразу внес дух нетерпения, беспокойства, душевной тревоги и разряжавшегося, как молния, юмора. Нам всем сразу стало некогда, чертовски некогда. Сверкая своими азиатскими беспощадными глазами, Евгений Петрович, похудевший, осунувшийся от нервного напряжения, ежедневно, еженощно, ежечасно теребил, подгонял, будоражил нас. И всем нам стало казаться, что мы в чем-то безнадежно опаздываем, что-то, наверно, плохо делаем, что мы недостойны своих воинских званий, что настоящая правда о солдатах подмосковного фронта где-то ускользнет от нас.

Это святое нетерпение и недовольство Петров обращал прежде всего на самого себя.

Тогда нельзя было писать медленно, и он не писал медленно, но писал трудно, мучаясь, терзаясь, хватаясь от ужаса за голову: не то, не так, плохо, отчаянно, непоправимо плохо! А утром солдаты фронта, если выдавалась свободная минута, разворачивали в окнах газету «Известия», читали сообщение ее тогдашнего военного корреспондента Евгения Петрова и говорили:

— Вот это да, вот это что надо!

Да, с приходом в «казарму» Петрова нам сразу стало некогда, мы заторопились, мы стали бояться опоздать. Мы не поняли — что же произошло, откуда явилось это странное ощущение беспокойства и даже какой-то вины перед окружающей жизнью. Мне это чувство знакомо, — я давно знал Петрова и всякий раз, встречаясь с ним, тут же начинал спешить, мучиться тем, что время безвозвратно уходит и ты в чем-то виноват перед временем и людьми.

Это было свойство Евгения Петровича: он рвался к жизни всем своим существом, заражал своим рвением всех, кто был рядом с ним. Ни с кем больше за всю свою жизнь я не испытывал того пленительного и вместе с тем тревожного ощущения своей нужности, необходимости, пользы, какое внушал людям Петров. Нужно было немедленно, не теряя ни часа, за что-то приниматься, что-то очень важное делать — иначе можно опоздать непоправимо.

Это чувство томительное, но оно похоже на счастье.

Тревогу и счастье одним своим появлением принес в нашу «казарму» Евгений Петров. Честное слово, каждый из нас почувствовал себя сразу в сто раз талантливее, чем были мы еще день назад. Это вызывалось тем жадным любопытством, доверчивой и в то же время взыскательной приязнью, с которыми Петров не то чтобы относился к людям, а буквально штурмовал людей.

В течение получаса он расспросил нас обо всем, что только могло происходить в Москве и на фронте, предложил с десяток новых тем, кого-то обязал думать над рассказом, кого-то ошеломил требованием готовить себя к роману, затеребил расспросами, когда же пойдет ближайшая машина на передовую, кто едет, кто согласится взять его с собой, и с той минуты мы на все месяцы общения с Петровым оказались в бурном водовороте его начинаний, радостей и тревог.

Мы стали видеть больше, чем видели до тех пор.

Он был писатель божьею милостью, нервами, зрением, а не только рукой, водящей пером по бумаге.

От его взгляда ничего не ускользало. Однажды мы целую ночь ехали с ним через лес, где блуждали остатки какой-то вражеской дивизии, и всюду были напиханы мины, и мне казалось, что Петров страшно устал, и спит всю, дорогу, и не видит страшного и прекрасного зимнего леса. А наутро в какой-то батальонной штабной избе, исхлестанной снарядами, он сам вдруг стал рассказывать о ночном лесе, да так, что такого леса не видел ни я, ни тысячи людей, прошедших через него в том бою. Он увидел в нем и великие, и горестные, и смешные подробности, а о лесной дороге, измятой машинами и снарядами, сказал так:

— По этой дороге, раздирая бока о деревья, прошел медведь войны.

И все сразу увидели эту дорогу в лесу.

Мы возвращались с ним из-под Волоколамска, то и дело выпрыгивая из машины при появлении низко летавших «мессеров», обжигавших фронтовое шоссе пулеметными очередями, и вдруг, глядя на советский бомбардировщик, летевший в сторону Москвы, Петров