Маргарет Сэлинджер - Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Когда Бог распределял терпение и жизнерадостность, миссис Р. получила тройную долю. Я понятия не имела, как вести себя в семье, где никто ни с кем не воевал и где родители не устранялись от активной ответственности. Миссис Р. до сих пор поддразнивает меня: «Помнишь, как ты разозлилась, когда мы тебе сказали: нет, так делать нельзя?» Я в самом деле готова была сжать кулаки и биться насмерть за всякий пустяк. «Обычно ты говорила, что папа тебе это разрешает». (Про себя я думала, что маму я просто посылаю на три буквы.) Своей реакции я не помню; помню, как они говорили, твердо и ласково: «Ну что ж, дорогая, теперь ты у нас в доме, а мы говорим — нет». Я по-крупному дулась на миссис Р., но это, похоже, совершенно ее не трогало. Она была взрослая женщина, я — девчонка; хочется дуться — и на здоровье, ей от этого ни жарко ни холодно. Я дуться перестала.

Но когда с меня сбили спесь, я все равно себя чувствовала грубой, неловкой, как слон в посудной лавке. Меня так и подмывало переть напролом там, где нужно ступать осторожно, культурно. Я не имею в виду, что я не могла выбрать нужную вилку или чайную ложечку; для меня вообще был странным, невиданным такой образ действия, который предполагал, что в любых обстоятельствах, что бы ни случилось, ты должен все уладить, найти решение, потому что ты — в семье и останешься в семье, пока смерть не разлучит вас, и после смерти тоже.

Все последующие годы эта семья была рядом со мной; на моей первой свадьбе, первых похоронах, первой бар-мицве; в дни радости и печали, торжества и уныния. И те же самые двоюродные братья и сестры, тетушки и дядюшки, бабушки, дедушки и внуки год за годом являлись в дождь и вёдро на семейные праздники. Если кто-то не мог приехать, или был болен, или умер, они все равно присутствовали, о них говорили, рассказывали их историю. Даже бывшая жена (долгое время такая была одна в большой, разветвленной семье) не канула в забвение; достаточно было упомянуть двух ее ужасных пуделей, Божоле и Бабблса (Бобо и Бабби), и ребятишки за детским столом отчаянно фыркали в стаканы с имбирным пивом или молоком.

Есть что-то особенно прекрасное в таком жизненном опыте, когда с детского стола, куда тебя сажают во время семейных торжеств, ты переходишь в группу подростков, потом — молодежи-которой-пора-завести-семью; потом — в разряд благословенных производителей ВНУКОВ (ой, у нас где-то были фотографии), тех ребятишек, которые сидят теперь за детским столом. Какой противовес неудержимому вращению планеты, какой чудесный способ проверить себя, осмотреться, выбрать правильную перспективу, почувствовать себя включенным, встроенным в прихотливый узор жизни в любом случае, невзирая на то, сильна ли, слаба твоя хватка в данный конкретный момент. Это — не вымысел о совершенном семействе типа Уолтонов. Чемоданы стучат на багажной полке, но ни один не остается невостребованным. И всегда остается место для Илии.

К концу лета вся семья — мистер и миссис Р., Лиза, Сиг, Джоэл и я — набились в фургон и поехали отвозить меня в Корниш. Миссис Р. недавно спрашивала, помню ли я, как мои родители крупно поссорились сразу после нашего приезда. «У тебя было красное горло, и Клэр хотела дать тебе антибиотик. А Джерри хотел лечить тебя гомеопатическими средствами. Вроде бы твоя мать победила». Она улыбнулась, покачала головой. Plus ça change[212].

Этой конкретной ссоры я не помню — да и как помнить, если вариации на данную несчастную тему я слышала всю жизнь. Даже если ссора и была из ряда вон выходящей, ее затмили последующие события. Вскоре после отъезда семьи Р. папа позвонил и сказал, что повезет нас в Виндзор, поплавать в бассейне Коксов. Мы частенько туда наезжали каждое лето, нам не требовалось особого приглашения. Я надела новый раздельный купальник, купленный в универмаге мистера Р., накинула фугболку и шорты и вышла на дорогу, где отец должен был подобрать нас с братом.

Я сижу на переднем сиденьи джипа. Папа внезапно смотрит на меня так, будто никогда прежде не видел. О боже: он смотрит прямо на мою грудь. «Это правда ты там, под этим?» — спрашивает он. Что тут ответишь. В любом случае ты — пошлячка, пустозвонка.

Не то, чтобы они были накладные; во все купальные лифчики в те времена вставлялись чашечки. Не могу сказать, что эффект мне не нравился — но не тот эффект, какой произвели они на отца. Груди были настоящие… ну, почти настоящие, но я тут же заметила перемену в его отношении ко мне. Он стал пристально следить за мной, подозревая во мне одну из тех, ненавистных пустозвонок. С этого момента я попала в поле его подозрительности и ироний, какие он раньше приберегал для моей матери, а также почувствовала на себе внимание всех мужчин атлетического сложения и преподавателей колледжей.

В то же самое время, когда половое созревание выбросило меня прочь из отцовского мира, жизнь в доме матери становилась все более сексуально напряженной и небезопасной. Она спала уже с совсем молодыми парнями, студентами колледжа, и по мере того, как я росла и хорошела, они заглядывались на меня, бросали жадные взоры. Как это унизительно, когда мать ведет себя вроде распущенной, непокорной сестры. Из нескольких разных источников, большей частью от мальчишек, у которых были старшие братья, я узнала, что в Дартмутском кампусе ее прозвали миссис Робинсон. Я не понимала всего значения этого прозвища, пока не посмотрела фильм «Аспирант», где, к моему ужасу, и мать, миссис Робинсон, и ее дочь были объектом сексуальных домогательств героя, которого играл Дастин Хоффман. Это заставило лишний раз вспомнить унизительную, отвратительную историю с Маком, которого наняли «присматривать за детьми»: он, наверное, тоже мечтал о таком сценарии. Я увидела в этом некое предзнаменование и решила во что бы то ни стало убраться из этого дома, пока я еще не совсем развилась: рано или поздно один из этих парней разбудит меня среди ночи, а когда я скажу «нет», не станет слушать. Я засыпала, сжав кулаки, положив под кровать бейсбольную биту.

Я хотела перебраться к папе и продолжать учиться в Хановерской средней школе, где провела первый в своей жизни счастливый год. Осенью, перейдя в восьмой класс, я, возможно, осмелюсь написать Дейву — посмотрим, вдруг я снова понравлюсь ему; а возможно, мама снова сойдется с Реем и успокоится. Никаких «возможно» — все это даже не обсуждалось. Слишком большая помеха отцовской работе. Когда эта дверь захлопнулась — пусть изумляются поклонники Холдена Колфилда, который ненавидел закрытые школы, — меня в двенадцать лет отправили в интернат на все мое оставшееся «детство». В доме моих родителей больше не находилось для меня места.

Часть третья