Святые русской Фиваиды - Максим Александрович Гуреев
Подражая Отцам Церкви, Филипп удалился на берег Игуменского озера, расположенного в двух километрах от обители: «Тамо к Богу ум возвысив, в молитвах точию упражняшеся», пребывая в посте и лишениях. Здесь отшельник поселился в тесной деревянной кельи-часовне, спал на земле, подложив под голову камень. Впоследствии эта реликвия была принесена в монастырь, а на камне изваян облик святителя.
Второй исход в пустыню произошел около 1548 года, вскоре после поставления Филиппа в настоятели обители. Совершенно неожиданно для братии он сложил с себя игуменские полномочия и вновь удалился в скит на берег Игуменского озера (впоследствии он будет часто удаляться сюда для богомыслия и молчания). Об этом эпизоде в житии Филиппа сказано: «Преподобный, хотя и принимает старейшинство, но не изменяет своего прежнего нрава. Больше прежнего простираясь на подвиг и предаваясь еще больше телесным трудам, он видел себя хвалимым и почитаемым, и вменил сие в тщету, будучи от юности украшаем смирением; сего ради оставил игуменство и отошел опять в пустыню, приходя в монастырь только для причащения пречистого тела и крови Христа Бога нашего».
Что явилось тому причиной, сказать трудно. Конфликт с частью братии? Острое осознание собственной немощи, в которой, по словам святого апостола Павла, «сила Божия совершается» (2 Кор. 12:9)? А может быть, последняя попытка уклониться от власти или знание меры своих сил и ответственности?
Вопросы, ответы на которые мы никогда не узнаем, но сможем лишь предположить, исходя из той информации о личности Филиппа, которой мы достоверно располагаем. В частности, решительное бесстрашие, с которым годы спустя святитель выступит против бесчинств московского царя, говорит о том, что для Филиппа исповедание правды было столь же обязательно, как и исповедание веры. Подвижник восклицал: «Иначе тщетна будет для нас вера наша, тщетно и исповедание апостольское».
Уход из монастыря в пустыню стал своего рода уклонением от лжи, кривотолков и вражды, нежеланием внести раскол в иноческую жизнь соловецкой братии, попыткой показать недругам, что он не держится за должность, что игуменство – это не карьерный ход, но логическое продолжение молитвенного подвига, исхода к священнобезмолвию.
Филиппова пустынь стала своеобразным продолжением, духовно-историческими аналогом «кущи» преподобного Савватия у подножия Секирной горы – то же нищелюбие, те же лишения и скудость жития, притом что в двух верстах отсюда, на берегу Святого озера, с размахом шло строительство и благоукрашение Спасо-Преображенского монастыря.
Филипп (Колычев) не был нестяжателем и анахоретом в практике ведения монастырского хозяйства, установленное им общежитие, отличалось строгостью, даже суровостью, но он сохранял верность заветам особного жития отшельников Древней Церкви и Северной Фиваиды в обыденной жизни.
Безусловно, двоякость Соловков – северный аскетизм и столичный размах, нарочитая сдержанность и новгородское хлебосольство – не всем были по нраву. Не все находили в себе силы и желание понять этот островной парадокс, в котором сошлись свобода и благодать, те самые «два крыла» – Божественное и человеческое, о которых писал святой Максим Исповедник.
Целая гамма чувств – от любви к Соловкам до ненависти и проклятий в адрес «острова мертвых» – вот уже почти шесть столетий является для приезжающих сюда драматическим испытанием. Читаем в письме Павла Флоренского от 1935 года такие слова: «Весь монастырь лишен духа, и чувствую, это – не только теперь, но и прежде было так. Недаром Соловки всегда не внушали мне доверия. Было тут крупное хозяйство, была большая распорядительность и умение, но смысла и цели что-то не видать…»
Да, такого мнения об Острове придерживались многие священнослужители и миряне особенно на рубеже XIX – ХХ веков. Для Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря и его насельников, как мы знаем, это было время роковых испытаний.
Итак, уединившись в скиту на берегу Игуменского озера, Филипп, оказался как бы на пересечении, на острие мнений и отношений к своему игуменскому служению и к монастырской островной жизни в целом со стороны братии. Именно здесь, в сосредоточенном одиночестве, он принял для себя решение, которое впоследствии, уже во времена его митрополичьего служения в Москве, он сформулирует в короткой и предельно четкой фразе: «… когда наступит время подвига, не должно мне ослабевать».
Под словосочетанием «время подвига» в первую очередь следует понимать – время выбора, когда уже нельзя отступать, и каждый шаг назад будет предательством не только правды Божией, но и предательством веры, «исповедания апостольского».
«Время подвига» святителя Филиппа в Иисусовой (позже Филипповой) пустыни – это своего рода уподобление Гефсиманскому молению Спасителя, когда немощь и страх переплавляются в готовность принести жертву безоглядно, без сомнений и колебаний.
Читаем в житии святого: «Святитель Филипп, будучи игуменом Соловецким, любил удаляться сюда (в Филиппову пустынь. – М. Г.) по временам на молитву; незадолго перед тем, как он имел быть избран в Митрополита всероссийского на молитве явился к нему Иисус Христос в терновом венце в оковах. Униженный, обагренный кровию с ранами на теле, в таком виде, как он после поруганий и биений перед судилищем Пилата, введен был в темницу; на месте этого явления брызнули из земли струи чистой ключевой воды. В память этого чудесного прославленного явления, бывшего на сем месте в 1565 году, св. Филипп поставил здесь часовню. Устроил из дерева и изображение Иисуса Христа, в подобии им виденном, и где вода брызнула из земли, там ископал колодезь».
В монастырь из добровольного заточения на берегу Игуменского озера на сей раз вернулся строгий и требовательный ревнитель уставного благочестия, хозяин и администратор, который решительно оставил все свои внутренние переживания, метания и смиренные немощи.
«В эти годы Филипп поворачивается к нам новой стороной, – пишет Г. П. Федотов в своей монографии “Святой Филипп, митрополит Московский”, – не самой важной, конечно, в экономии его духовных сил, но весьма характерной для древнерусского иночества и, в частности, для северного монастыря. Знакомясь с ней, мы переворачиваем одну из замечательных страниц русской церковной культуры». Как тут не вспомнить преподобных Кирилла Белозерского, Димитрия Прилуцкого, Дионисия Глушицкого или Нила Сорского, бывших любящими отцами для своих братий, но при этом непреклонными поборниками дисциплины, порядка и послушания.
В уставной грамоте, данной Филиппом крестьянам монастырских вотчин, приказчику, келарю и судебному приставу определялось «в суде беречи крестьян накрепко», также запрещались азартные игры и употребление спиртного: «Крестьяном и казаком (пришлым работным людям) вина купити не велети же и своего курити не велети же… а кои крестьяне или казаки во всех наших волостях станут зернью играти, да на нем взяти велети на монастырь полтину, да его выбити из волости вон».
Регламентации
