Булач Гаджиев - Дочери Дагестана

Что до меня, то я относился к партии и комсомолу совершенно индифферентно, вступая в них по инерции, чтобы и в школе, и в институте, и в работе не быть белой вороной, тем более, став журналистом. И хотя искренне считал, что строительство коммунизма все-таки идет, хотя и не очень шибко, во всем, однако, легко распознавал фальшь и показуху, а у большинства людей – маску на лице. Но по молодости не придавал этому большого значения. Взрослея, стал думать больше, особенно после падения Хрущева. А к концу шестидесятых годов я уже пришел к выводу, что 17-й год был для страны ужасной ошибкой.

Когда я впервые поделился дома своим открытием, мама гневно оборвала меня, сказав, что я ничего не понимаю. Но я, размышляя, все больше утверждался в своем мнении. Время от времени я затевал свои крамольные рассуждения, пытаясь обратить родителей в свою веру. Мне действительно было жаль, что правда не открывается им. Мама ни разу ни в чем не согласилась со мной, она спорила, а когда мои аргументы стали становиться все более неопровержимы, то просто прекращала разговор.

Отец, член партии с 1945 года, тоже принципиально отвергал мою концепцию развития революционных событий, но в то же время с некоторыми моими аргументами соглашался. Он был учителем математики, и у него было много друзей. Мы не доспорили на эту тему, он умер в 1972 году, и его, как мне тогда показалось, провожало полгорода, вереница автомашин тянулась от Буйнакска почти до самого кладбища в Кафыр-Кумухе.

Я часто думаю, что сказала бы мама о происходящем сейчас? После второго буйнакского землетрясения в 1975 году она вышла на пенсию, продала за бесценок с таким трудом построенный дом и переехала в Махачкалу, ведь в Буйнакске она оставалась после отца одна целых три года.

Поселилась у дочери, моей младшей сестры. Но при своем независимом характере мечтала о собственном уголке. Мои и сестрины уговоры мало действовали на нее, она хотела самостоятельности. Года через три я тогда уговорил ее пойти в обком партии, попросить комнату, если она уж так ее хочет. Я говорил, что при ее заслугах, наградах и званиях, многочисленных высокопоставленных учениках для всесильной партии, служению которой отдано столько лет, не составит особого труда удовлетворить просьбу персональной пенсионерки.

Она долго не соглашалась, боясь отказа, вероятно, предполагая это. Но я, хотя и знал о фальшивости убеждений многих чиновников, наивно предполагал, что не до такой же степени. Но маму даже не пустили в обком (помнится, она просилась на прием ко второму секретарю), а на письменное заявление, отправленное по почте, не было никакой реакции. Мы с ней больше к этому вопросу не возвращались. И я ни разу не посмел в качестве еще одного аргумента при наших дискуссиях вспомнить этот эпизод.

Больно вспоминать, но я должен рассказать это для читателя, если он хочет знать, каким сильным человеком была моя мама. Я думаю, что так мог себя вести только необычайно сильный человек. Она умерла на руках у всей нашей семьи в 1981 году. Она знала, что умирает, и мы это знали, но ничего нельзя было поделать, медицина не могла помочь, а оперироваться в призрачной надежде на выздоровление мама не захотела. Мы подолгу беседовали с ней последние два месяца, как будто никогда до этого у нас не было для этого времени. Последнюю неделю я метался по всему городу в поисках кислородных подушек, которые облегчали немного ее состояние: одна подушка – на полдня. До последней секунды мама была в полной и ясной памяти и говорила с каждым из нас, кто собрался вокруг ее постели. Последние слова, которые она вдруг совершенно неожиданно произнесла, были: «Может, я что-нибудь делала не так?» – и она вопросительно, с надеждой посмотрела на меня. «Ты все делала правильно, мама», – ответил я и благодарю бога, что у меня нашлись тогда эти слова. «Ну и хорошо», – умиротворенно произнесла она. И через несколько секунд ее не стало.

Каждый сын хотел бы рассказать о своей необыкновенной маме. Я – тоже. Но у меня вроде не было до сих пор для этого морального повода, хотя я только и делаю, что уже больше тридцати лет рассказываю со страниц печати о самых разных людях. Но теперь я рассказал о своей маме хоть малую толику, потому что меня попросил об этом известный у нас в Дагестане педагог и краевед из Буйнакска Булач Имадутдинович Гаджиев, который готовит очередную свою книгу. Для этой книги мои строки о маме. Спасибо Вам за это. Далгат Ахмедханов».

Помнят ее в Гочобе

В конце девятнадцатого столетия плотник Александр Иванович Крупнов из деревни Озерки Арзамасского уезда Нижегородской губернии в поисках работы обошел пол-России, пока свой выбор не остановил на Темир-Хан-Шуре. Здесь со своей семьей он прожил 20 лет. Как-то во время строительных работ ураганный ветер сбросил его с высокой крыши на мостовую.

Остались шестеро сыновей. Все они выросли настоящими людьми. Во время Отечественной войны полковник Леонид Крупнов командовал дивизией. Машинист Александр Крупнов был одним из первых стахановцев на железной дороге. Старший лейтенант Федор Крупнов имел в подчинении роту, полностью ставшую отличником боевой и политической подготовки. Остальные трое братьев Крупновых, Дмитрий, Андрей и Иван, были так молоды, что еще не определились.

Все шестеро братьев остались на той войне. Все они настоящие герои. Все они родились и ушли защищать Родину из Буйнакска. Погибли, пропали без вести. Старшему из них в 1945 г. было бы 34 года, младшему – 19 лет. Еще не вкусили ни любви, ни ласки, ни настоящего внимания.

Вот в такой славной семье жила и росла племянница Крупновых Т. Н. Тарарина. После десятилетки Татьяна Николаевна окончила краткосрочные курсы и в 1928 г. попала в Дагестан. Ее направили в аул Гочоб Чародинского района. И сегодня нелегко туда добираться, а представляете, как было 70 лет назад!

Из Буйнакска Татьяна Тарарина выехала на линейке. Спутниками оказались такие же, как и она, молодые люди – окулист Дина Пацай, хирург Михаил Нагорный, терапевт Алексей Бойко.

До Гуниба добирались трое суток. На подъемах лошади не хотели двигаться, били копытами, требуя отдыха. После Гуниба пришлось идти пешком. Ночевали, где заставала темень.

В одну из таких ночевок, когда в золе пекли картошку, из темноты выплыл бородатый горец, бросил в костер сухие дрова и поинтересовался: «Кто вы?»

– Учителя, врачи, – был ответ.

– Иншалла! – произнес горец и так же внезапно, будто привидение, исчез в темноте.

В Гочоб добрались, когда на востоке румянилась заря. Путешествие закончилось благополучно. Новое место потрясло Татьяну Николаевну: плоские крыши, а за аулом – хребет, вершины которого в белых папахах из снега, ниже – альпийские луга, сосновый лес, в общем, красота неописуемая.