Збигнев Войцеховский - Раневская, которая плюнула в вечность

Утром гусар попил чаю, хлопнул Раневскую по попке и отправился восвояси. Фаина стерпела. Но вечером ее ожидал не самый лучший сюрприз. Хозяйка театра выплатила небольшое жалованье, что подняло настроение труппы. Артисты решили все вместе отужинать в ресторане. Когда расселись за столом, Фаина Раневская вдруг услышала удивленный радостный возглас позади себя, а потом бесцеремонные пальцы ухватили ее за локоть.

– А вот и моя кобылка! – На нее таращил осоловелые глаза вчерашний гусар.

Потом он повернулся к своим друзьям за столом и громко заявил:

– Эту ночь мой жеребчик проведет в уютном стойле!

Раневская обернулась, лучезарно улыбнулась и ласково предложила:

– Милый, только не забудь накормить своего мерина чем-нибудь еще, кроме овса, чтобы он не издыхал во время скачек.

Дикий хохот пьяных гусаров взорвал ресторанчик.

Через несколько минут на стол артистов передали бутылку настоящего коктебельского коньяка. От кого она была – осталось неизвестным.

Раневская и комиссар

Крым был последним островком старой России. Но волна Гражданской войны, дышащая смертью и водочным перегаром, докатилась и сюда. Здесь, в Крыму, нашли последнее прибежище не только офицеры и юнкера, но и артисты, театры и цирки-шапито. Крым агонизировал, задыхался в дыму пожарищ, отчаянно веселился. Все праздновали неизбежную смерть старого мира, а очень многие – еще и свою собственную.

Они умирали. Вечером пели и танцевали в кабаках до полного изнеможения, за фамильные драгоценности покупали последнюю ночь у красавиц, а утром шли умирать. И пели при этом…

Власть в Крыму принадлежала непонятно кому. Она, как настоящая проститутка, отдавалась сегодня одному, завтра – другому, потом уходила к третьему, самому сильному.

Фаина Раневская очень мало рассказывала о том времени, когда Гражданская война дошла до Крыма. Не могла. Всхлипывала от ужаса, давно уже пережитого, взгляд ее застывал, и она вся замирала, не в силах говорить дальше. Там, в Крыму, на берегу моря, у пирса актриса однажды пережила страшнейший шок.

Уже вошли в Крым красные, были разбиты последние части белых. Комиссары организовывали охоту, выискивали среди населения всех, кто хоть каким-то образом походил на их врага. А таковыми являлись все, кто не носил юбку, не был стариком или ребенком.

Однажды Фаина Раневская, тогда совсем еще юная, вышла к морю, чтобы хоть как-то отвлечься от смерти и крови. Она увидела, как на длинный бетонный пирс красные гнали мужчин, полураздетых, в одном исподнем. Была осень, с моря дул холодный пронизывающий ветер, на пирс залетали соленые брызги.

– Не стреляйт! Мы – большевик! Мы – коммунист! – кричали на ломаном русском люди, гонимые штыками.

Но их вели дальше, дальше…

А потом раздался залп. После него зачастили друг перед другом одиночные выстрелы. Тела падали в море, а оно в ответ бросало на пирс кровавые брызги.

Фаина Раневская стояла совсем рядом, близко. Ей казалось, что она слышала, как звонко ударяли пули в голые груди мужчин.

Волны качали трупы, били их о железобетон. Вода стала красной. Она лезла на желто-грязный песок, прямо к ногам Фаины Раневской, онемевшей от ужаса.

А ей завтра нужно было идти в театр. Ведь пьяная матросня требовала каждый вечер спектаклей. Они были нужны новой, красной власти.

И их ставили.

В завтрашнем спектакле у Раневской была роль, где ей требовалось много ходить по сцене, приближаться к самой рампе. Не смогла. Нет, она отыграла какой-то пустой водевиль, но близко к краю сцены подойти не сумела. Перед ней возникал пирс. Внизу бились кровавые волны.

Наступил голод, куда более страшный, чем тот, что был до этого. Новая большевистская власть тут же прибрала к рукам все театры, как большие, так и маленькие, но платить артистам жалованье никто не желал. Сборы от зрителей были мизерными – победители ведь не платят. Наступил момент, когда ни у кого в труппе не осталось еды. Никакой.

Бывшая графиня, сейчас актриса их труппы, все это время поддерживала других последними кусками сахара. Теперь она упала в обморок во время репетиции.

Тогда Фаина Раневская пошла на прием к самому главному комиссару, который был тогда в городе. Было ли ей страшно?

Поставьте себя на ее место, и вы все поймете. Она была свидетелем того, как этот самый комиссар совсем недавно отдавал приказ о расстреле невиновных людей на том пирсе. Фаина знала, что по малейшему подозрению в нелояльности к новой власти ее могли расстрелять как пособника мирового империализма без суда и следствия. Да что там какие-то подозрения! Она шла туда, где всякая мораль и нравственность отныне были заменены красными лозунгами, настолько страшными, что ей не хотелось даже вникать в их суть, чтобы сохранить для себя хоть какое-то равновесие мира, окружающего ее.

Могла Раневская не вернуться из того особняка, который нынче стал средоточием красной власти? Еще как! Любой матрос уже на подходе к этому особняку был верховным судьей, мнил себя богом.

Она боялась? Да, Фаина Раневская всегда вспоминала этот поход с содроганием. Любая нормальная женщина, конечно же, должна бояться невоспитанного человека с оружием, опьяненного властью и вседозволенностью. Но ее просила вся труппа. На нее смотрели грустные глаза графини, той самой, которая знала наизусть всего «Евгения Онегина», пришла в театр, потому что хотела играть. Сейчас, теряя сознание от голода, эта женщина не дала никому подумать о том, что сожалеет о своем решении. Она отказалась от жизни графини, выбрала жизнь актрисы, театр.

Фаина Раневская сжалась от омерзения. Она вздрагивала от почти физически липких взглядов красноармейцев. Актриса пошла к комиссару.

– Товарищ комиссар, к вам тут артистка… молодая. – Часовой, стоявший у двери, приоткрыл ее и говорил вглубь. – Нет, на контру не похожа. Конечно, мы свое дело знаем. – Он прикрыл дверь, повернулся к Раневской, замершей перед ним, поудобнее забросил винтовку с длинным штыком на плечо. – Ну-ка, барышня, руки-то подними, пощупаю тебя. – Красноармеец гоготнул и добавил миролюбивее: – А то тут одна такая револьвер несла, стрельнуть хотела.

Раневская никак не ожидала, что ее будут обыскивать. Первые прикосновения грязных рук с траурными каемками под обгрызенными ногтями она восприняла как ползанье крыс по своему телу. Она не смогла унять дрожь. Красноармеец вроде даже как-то виновато облапил ее бока, примял груди, а вот ниже пояса не тронул.

Он вдруг встретился взглядом с Раневской, чуток отшатнулся и заявил:

– Да чего смотришь так! Служба у меня такая. Больно надо мне!.. Иди! – Боец стукнул в дверь, открыл ее перед Раневской.