А ты не вернулся - Марселин Лоридан-Ивенс
Какая теперь разница, умер ты в феврале или в апреле? К чему затягивать твою пытку? Не знаю. Я словно до сих пор борюсь с твоим предсказанием. Моя жизнь против твоей.
Мне хочется, чтобы в том феврале ты все еще был жив. В то время я больше не ходила в одежде умерших. В Рагуне мне выдали полосатое платье, о котором я мечтала в Биркенау. Я по-прежнему ношу красный крест на спине и желтую звезду на груди, но я их больше не замечаю, ведь у меня есть роба, которую я так хотела; надзирательницы из числа местных селянок даже снабдили нас ниткой и иголкой, чтобы мы подогнали платья под свои размеры. А еще они дают каждой из нас по целой буханке хлеба. Мы съедаем ее в один присест, хотя это недельная пайка. У конвейера я произвожу детали двигателя с помощью литейных форм. Роста я маленького, и мне под ноги подставляют скамейку; кажется, конвейер так и хочет меня утащить и однажды действительно утягивает за собой, травмирует, но тут меня подхватывают чьи-то руки, руки судьбы. Я выйду отсюда. На заводе работали не только евреи, но и вольные немцы. Помню, как-то раз один из них знаком дал мне понять, что оставил кое-что для меня в выдвижном ящике. Там оказался кулек с кожурой от вареной картошки.
Не знаю, вернулась ли ко мне надежда, но когда нас снова собираются куда-то отправить, посадив в поезд в Лейпциге, я осмеливаюсь спрятаться. Американцы всего в восемнадцати километрах от нас, и нам это известно. Мы с Рене прячемся в концлагере в каком-то гробу. В гробу, хотя впервые за долгое время уповаем на свое спасение! Однако на вокзале в Лейпциге всех пересчитывают, двоих не хватает, и за нами возвращаются, ищут, находят, бросают в грузовик. Всё вокруг в огне, бомбардировки союзников не прекращаются, Германия обращена в прах. И я думаю о Мале, которая велела нам держаться и жить.
В Биркенау она стала нашей героиней. Она была бельгийской еврейкой, говорила на многих языках, имела право перемещаться по лагерю и, пользуясь им, помогала нам чем могла. Однажды Мала и ее возлюбленный, депортированный за участие в сопротивлении поляк, переоделись эсэсовцами и сбежали на машине. Наверняка ты слышал об этой истории. Ведь тогда на поверке недосчитались двоих. Тебе известно, как свирепеют нацисты, потеряв двоих, пусть даже за их колючей проволокой нас тысяч пятьдесят или сто, ― поди знай, сколько именно. Возможно, вас, как и нас, часами держали в строю, считали и пересчитывали, я вот думаю, не тогда ли нас заставили всю ночь стоять на коленях на улице, и мы из последних сил боролись с желанием упасть и умереть. Малу схватили три недели спустя на чешской границе по наводке польских крестьян. Ее возлюбленный сдался сам ― не хотел, чтобы она подумала, будто это он ее предал. Его тут же повесили. А ее на несколько недель отправили в бункер ― в этакую клетку, куда забираешься ползком и где даже сесть не можешь. И вот однажды ариек приказали запереть в бараках, а евреек ― собрать на плацу лагеря Б. Нас было много, тысячи, нас выстроили рядами по пять человек, я, как обычно, оказалась впереди из-за своего очень маленького роста. На плацу был сооружен эшафот с висельной петлей, прямо перед ним расположилось эсэсовское руководство лагеря. Появилась телега, которую тянули депортированные, в ней стояла она, вся в черном, со связанными за спиной руками, ― мизансцена была хорошо продумана. Комендант SS Крамер кричал, что ни одна из нас не выйдет отсюда живой, мы не что иное, как червивый сброд, грязные еврейки. И пока он орал, я увидела, как что-то потекло по ее телу, кровь! Кто-то передал ей бритву, она перерезала веревки, потом вены ― она сама выбрала свою смерть. Я завороженно смотрела, как кровь вытекала, ускользая от их внимания, пока Крамер во весь голос орал. Один из эсэсовцев все же увидел, схватил ее за руки, но она вырвалась, влепила ему пощечину так, что он упал, и, воспользовавшись возникшим хаосом, сказала по-французски: «Убийцы, вскоре вам придется за все заплатить». А потом всем нам: «Не бойтесь, терпеть осталось недолго, я знаю, ведь я побывала на свободе, помните об этом всегда и не сдавайтесь». Ее как можно быстрее снова погрузили в телегу, а нас приказали запереть в бараках. Blocksperre! Потом много ходило версий о том, как ее в конце концов убили: повесили где-то в другом месте или заживо сожгли в крематории. Мы еще долго говорили о ней. Но словам ее не поверили.
Лишь в грузовике, везущем нас в Лейпциг, я наконец ей поверила. По прибытии на станцию нас бросают в вагон к тифозным больным ― это как если бы нас бросили в газовую камеру, будь мы тогда в Биркенау. Начинается странный десятидневный период в закрытых вагонах. Мы не видим, как слабеет немецкая охрана, мы только и делаем, что подсчитываем сваленные в кучу трупы, нас сто двадцать человек, болезнь развивается быстро, количество мертвецов неумолимо растет, мы складываем тела у двери, я живу и дышу прямо напротив них. А на какой половине сейчас ты? Среди погибших или среди выживших? Только это разделение имеет значение в вагоне, пока над нами не прекращаются лютые бомбежки. Однажды, когда поезд еще тащится и нашему пребыванию в нем не видно конца, я нащупываю в кармане какой-то умершей кусочек хлеба. Мне потребовалось время, чтобы решиться его взять: в «Канаде» я не обыскивала мертвецов, только одежду, оставшуюся от них. Но все же я обворовала умершую и поделилась добычей с Рене. Иногда поезд останавливается, наш вагон открывают, мы выпрашиваем немного воды, предназначающейся для
