На боевых рубежах - Роман Григорьевич Уманский
— Помнят ли хотинцы нас? — спрашивал он. — Долго ли еще будут ходить по золотистому берегу Днестра ленивые в высоких овчинных шапках сигуранцы?
Эти затаенные думы волновали тогда не только беспокойного артиллериста, но и всех советских людей, которые мечтали об освобождении Бессарабии, захваченной кликой румынских бояр еще в первые годы революции.
В июне зацвели сады. Посветлели воды Днестра. Колхозницы в белых косынках убирали обильный урожай малины и клубники. Наши войска вступали в родную Бессарабию.
В Хотин первыми вошли бойцы уровского артиллерийско-пулеметного батальона. Алексей Алексеевич Аванский в приказе, расклеенном по всему городу, сообщал, что он вступил в обязанности начальника гарнизона. Комендантом стал подполковник Я. М. Спольский.
Поначалу переправа через Днестр осуществлялась паромом по канату, затем саперы навели наплавной мост. В числе первых машин, проехавших по мосту, была маленькая «Татра», привезенная Чаплиным еще осенью из Бучача. Вместе с хозяином в ней важно восседали Аралов, Лосев и я. Возле небольшого двухэтажного особняка, занятого теперь комендатурой, нас встретил помолодевший Яков Маркович.
— Друзья мои, — обратился он к прибывшим, — где же это вы запропали? Как комендант города, приказываю вам пройтись по улицам, осмотреть все достопримечательные места, а потом ко мне.
— Слушаю, товарищ комендант, — отчеканил Чаплин, взяв под козырек. Разрешите идти?
— Ты все шутишь, «сын фабриканта». Идите, идите... У меня тут и без вас работы хватит. Вон, видите, сколько народу собралось.
Во дворе действительно стояло много крестьян в белых самотканых холщовых костюмах, в мягких фетровых шляпах, босиком.
Мы долго ходили по городу, говорили с людьми, которые двадцать лет не слыхали русской речи.
Население заполнило улицы и радостно приветствовало представителей Красной Армии. На палисадниках — ярко разрисованные ковры. Девушки преподносят цветы и так мило улыбаются, что впечатлительного Лосева бросает в краску.
Этот счастливый день прошел для нас не без курьеза. После долгого хождения по улицам мы основательно проголодались и решили подкрепиться в какой-либо столовой. Не прошли и десятка шагов, как увидели на дверях небольшого флигеля написанное вкривь и вкось объявление: «Домашние обеды».
— Зайдем? — спросил Аралов.
— Конечно, — направился к двери Чаплин. — Не видишь, что ли, у меня уже ноги подкашиваются, и, чего доброго, еще свалюсь. А потом какой-нибудь буржуазный борзописец оповестит мир, что раб божий «сын фабриканта» умер в Хотине от голодной смерти.
Мы рассмеялись и с шумом ввалились в небольшую уютную комнату мадам Исаксон (фамилия хозяйки была написана на дверях).
Из внутренних комнат вышла дородная, средних лет женщина и приветствовала гостей. Она усадила нас за один из трех столиков, стоящих почему-то по диагонали, и, накрывая его, сказала:
— Скатерть новая, но для русских офицеров не жалко. Вы ведь люди культурные и ее не запятнаете.
— Не беспокойтесь, мадам, — успокоил хозяйку Чаплин. — Все будет в порядке. Только, пожалуйста, обед принесите побыстрее да полдюжины пивка холодненького.
Началась трапеза. И тут как назло пошли сплошные несчастья. Сперва Аралов, разливая в стаканы черновицкое пиво» не рассчитал, что оно так сильно пенится. Переливаясь через край, пиво медленно расползалось крупными пятнами по новенькой скатерти, о которой так беспокоилась [30] мадам Исаксон. Затем я опрокинул горчичницу.
В довершение ко всему Чаплин, который всегда хвалился особенной ловкостью, уронил на ковер вилку с большим куском фаршированной рыбы.
Мадам молчала. Сидя возле окна, она нервно ерзала на стуле, лицо ее покрылось бесчисленным множеством красных пятнышек.
На улицу мы вышли молча. Догорал длинный июньский день. Настроение было испорчено, и, не заезжая к Спольскому, все направились прямо домой, в Каменец-Подольск. На прощанье, когда расходились по домам, Миша Чаплин не удержался и съехидничал:
— Плохи ваши дела, господа присяжные заседатели Начали за здравие, а кончили за упокой.
* * *Весь день Лосев ходит именинником. В газетах напечатаны его очерки — один о Маяковском, а другой под лаконичным заголовком «Композитор и фортификатор».
В счет будущего гонорара друзья заставили автора угощать их пивом. За ужином Чаплин под общий хохот острил, воспользовавшись старым анекдотом о Цезаре Кюи:
— Наш Геня — лучший поэт среди фортификаторов и лучший фортификатор среди поэтов... Выпьем, друзья!
— Я предлагаю тост за любовь, — предложил Лосев.
— Очень плохо, — возразил Чаплин. — Это частное дело Аралова и Оли...
При этих словах Паша Аралов покраснел и, заметно волнуясь, опустил голову.
— Что с тобой? — не унимался Чаплин. — Чего, как страус, голову спрятал?
— Так, ничего... — И затем тихо добавил: — Ольга меня оставила...
Неожиданно вошел связной. Из Киева приехал Аванский, теперь уже подполковник, и прислал за нами.
— Право, Миша, ты какой-то толстокожий медведь. Зачем расстроил Павла? — ворчит уже на выходе из ресторана Лосев.
Алексея Алексеевича мы застаем в кабинете за просмотром почты. Возле него в почтительной позе стоит среднего роста скуластый начальник спецчасти и подсовывает, как по конвейеру, все новые и новые бумаги. Подписанные документы он тут же сортирует и аккуратно укладывает в синюю коленкоровую папку, на которой выведено большими печатными буквами «На исполнение».
Вздохнув, как после тяжелой работы, Алексей Алексеевич не вытерпел, наконец, и спросил:
— Ты меня долго еще будешь мучить? Я всего на три дня отлучался, а этой писанины на неделю хватит.
— Ничего не поделаешь, товарищ подполковник. Пишут...
— В том-то и беда, что пишут, и много пишут, а дела не делают. Вон Лосев, сидит в углу и посмеивается, в газетах пишет, сводками нас завалил, а с монтажом что-то у него того... туговато. На сегодня хватит. Сворачивай, товарищ, свое богатство и иди домой к жинке, а я тут с командирами потолкую.
Щелкнули каблуки. Перед самым моим носом промелькнула синяя коленкоровая папка и скрылась где-то за дверью. Все притихли в ожидании новостей, которые
