Моя небесная красавица. Роми Шнайдер глазами дочери - Сара Бьязини
Она очень красивая и похожа на американскую актрису Ли Ремик, только душевнее и с карими глазами. Домашние хлопоты помогают ей держаться на ногах (или сидеть на корточках, в зависимости от того, пылесосит она или вытирает пыль на безделушках).
“Понимаешь, помощница по хозяйству мне не нужна, тогда мне нечем будет заняться, а так я хотя бы двигаюсь”.
Она делает все сама и очень переживает за своих детей и внуков. Это ее старший сын Даниэль, мой отец; младший, Шарль, мой дядя, и еще две внучки, Александра и Даниэла. У нас всё хорошо? Мы больше не хандрим? Хватает ли нам денег на хорошую жизнь?
Она не успела захотеть своих сыновей, но материнский инстинкт проявился в ней сразу.
В 1948 году она брала уроки стенографии в школе на улице Четвертого Сентября в Париже. Ей было семнадцать лет. Она жила с родителями, старшим братом и младшей сестрой в Коломбе, в департаменте О-де-Сен. Субботние вечера проводила в “Кадране”, местном дансинге, где и познакомилась с итальянцем Бернаром. Он всего на два года старше ее, а главное, такой красавец, что тут есть от чего забеременеть. В два счета. Год спустя, в 1949-м, на свет появился Даниэль, мой отец. Через четыре года после окончания войны. Они еще не расписались, не говоря уже о том, что им как-то рановато было заводить детей. Обе семьи встретили эту новость без особого энтузиазма. Но девять месяцев спустя при виде малыша Даниэля все тут же растаяли. В 1957 году у Моник и Бернара родился второй сын, Шарль.
Но я занимаю особое место в их жизни. Я их первая внучка и дочь одновременно. Моя бабушка стала матерью в третий раз в 1982 году, полюбив меня, как родную дочь. Ей пятьдесят один год. Мне скоро исполнится пять. Моя мать только что умерла. Моник полностью посвящает себя мне. И не раздумывая бросает все свои силы (и материнский инстинкт) на благо наполовину осиротевшей девочки. Она вменяет себе в обязанность оберегать меня, предотвращать малейшую боль, заполнять собой все пустоты. Плюс безграничное чувство ответственности. Не исключено, что она мысленно дала клятву моей покойной матери, чтобы придать своей миссии сакральный характер. Таким образом она освятила свое новое предназначение – любить меня за тех, кого уже нет, тем более я и так всегда ей нравилась. Любила за троих, за четверых, за десятерых и заранее знала, что ей это будет под силу. Моник – кладезь материнской любви, и источник ее неиссякаем.
Я помню, как мы с ней сидим на диване перед телевизором, но затрудняюсь сказать, что это был за фильм. Сама она лишь изредка поднимает глаза на экран. Она смотрит на меня, долго, пристально, потом отводит глаза. Телевизор, я, я, телевизор. Я чувствую на себе ее взгляд и говорю: “Прекрати, бабушка!” Я понимаю, с какой безмерной любовью она вглядывается в меня. Я не сержусь, я уже способна понять, что такая любовь бесценна. Я кладу голову ей на колени. Моник могла бы стать героиней Ромена Гари или Альбера Коэна.
Даниэль, мой отец, не напишет книгу о своей матери, но видно, что они очень близки. Уже в пять-шесть лет, видя, как она устает, – для домохозяек это было трудное время, а Бернар много работал, – он утешал ее, предлагая уехать с ним вдвоем куда глаза глядят. Спустя годы, когда ему исполнилось восемнадцать, Даниэль превысил скорость, и их остановили полицейские. “Мам, документы на машину у тебя?” Полицейские обалдели: “Что? Это ваша мама?! Вы шутите!” – “Мам, у тебя нет с собой нашей семейной книжки?” Она старше его всего на восемнадцать лет, но сближает их не только небольшая разница в возрасте.
Он все ей рассказывает и именно к ней бросается, испугавшись предстоящей роли отца, за несколько месяцев до моего рождения. Они хорошо понимают друг друга. Им не нужны громкие слова, они просто разговаривают. Когда я выдвигаю какую-нибудь теорию, они оба отвечают одно и то же: “нет, дорогая, я слишком хорошо знаю своего сына”, “нет, дорогая, я слишком хорошо знаю маму”. И это правда.
Моей маме нравилась их близость, она полюбила свою свекровь и чувствовала, что та тоже ее любит. Она попала в дружную семью. Моник – тонкая натура, мать любимого человека, и он так мил и предупредителен в том числе благодаря ей. Моник сразу полюбила нового ребенка, вошедшего в их семью, – Давида, сына невестки.
Мама увидела в бабушке союзницу, они были очень близки, до самого конца. Кстати, Моник всего-то на семь лет ее старше.
Помню, как-то отец рассказал мне историю о том, как в сентябре 1975 года мама зашла в телефон-автомат в порту Кальви.
Мои родители немного продлили себе каникулы.
Мама позвонила домой в Париж, узнать, всё ли в порядке.
Немецкая няня, сидевшая с Давидом в их отсутствие, сказала, что ее разыскивает Лукино Висконти. Мама попросила еще раз поцеловать сына, повесила трубку, добавила монетки и перешла на итальянский.
Висконти изложил ей идею своего будущего фильма с ней и Аленом (Делоном). К сожалению, сказала она, сниматься она не сможет, потому что ждет ребенка.
Отец поднял брови – ничего себе новости, и он узнаёт об этом почти случайно.
Да, она и сама еще не уверена, но уже приняла решение и опережает события. Сейчас или никогда, ей тридцать семь лет. Они влюблены, они одни в мире на этом острове. Они словно созданы для лета, для Средиземного моря. Как-то, нырнув в него, они поцеловались в первый раз. Интересно, суждено ли мне когда-нибудь испытать такую любовь? Благодаря им, я понимаю, что такое страсть. Идеализирую их чувства. Во мне оживает девочка, с восхищением смотревшая на родителей, которые умели любить друг друга, умели жить. Они научили меня любви. Когда-нибудь надо будет все же вернуться в Раматюэль и не умереть от разрыва сердца, в Раматюэль, где я родилась, где мы все были счастливы. Там земля отзовется на мои шаги.
1 августа 2017
Девочка, у меня будет девочка. Я делаю второе или уже третье УЗИ, не помню. Нам с Жилем сообщает об этом врач на авеню де л’Опера. Мы хотели знать. Я и так знала. Клянусь. Я жаждала ее больше всего на свете. Родись у меня мальчик, я бы любила его всем сердцем, но мне хотелось девочку. Так вышло. Вот и хорошо.
Я хотела девочку и
