Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9

— Но почему она не соглашается?

— Потому что она утверждает, что как только вы насладитесь, ею, вы ее покинете.

— Это может быть, но после того я достаточно бы вознаградил ее, в то время как теперь она покинута без того, чтобы на что-то надеяться.

— Вы твердо так решили?

— Весьма твердо.

— Это наилучшее решение; но я хочу показать вам кое-что, что вас удивит. Мы увидимся через час.

Час спустя он вернулся в сопровождении грузчика, который поставил в моей комнате кресло, покрытое тканью. Когда мы остались одни, Гудар раскрыл кресло и спросил у меня, не хочу ли я его купить. Я ответил, что не знаю, что с ним делать, и впрочем, это мебель, в которой нет ничего необычного.

— Несмотря на это, — сказал он, — за нее хотят сто гиней.

Я ответил со смехом, что не дам за него и трех, и вот что он мне сказал:

— У этого кресла есть пять пружин, которые распрямляются, все пять одновременно, когда кто-то в него садится. Срабатывание очень быстрое. Две хватают человека за две руки и держат их крепко прижатыми; две другие, ниже, неожиданно хватают его колени, раздвигая их, пятая приподнимает спинку сиденья таким образом, что вынуждает человека сесть на зад.

Рассказав мне это, Гудар сел, пружины сработали, и я увидел его схваченным за руки и за все остальное, в той позиции, в которую акушер укладывает женщину, желая облегчить ей роды.

— Усадите сюда Шарпийон, — сказал он, — и ваше дело сделано.

Изрядно посмеявшись, я сказал ему, что не хочу его покупать, но он доставит мне удовольствие, оставив его всего на один день.

— Нет, даже и на час, если вы его не купите, и хозяин машины ждет меня в ста шагах отсюда.

— Тогда идите отдать его ему и приходите обедать.

Он сказал мне, что надо сделать позади кресла, чтобы возвратить пружины, и я вернул ему свободу. Он накрыл кресло полотном, позвал грузчика и вышел.

Эффект был верный, и не скупость помешала мне купить машину, которая должна была стоить обладателю значительно дороже, но ужас, который я испытал после недолгого размышления. Это преступление могло мне стоить жизни, при образе мыслей английских судей, и в любом случае я не мог бы решиться хладнокровно овладеть Шарпийон силой, и еще менее — с помощью этой ужасной машины, которая заставила бы ее умереть от страха.

За обедом я сказал Гудару, что поскольку Шарпийон пообещала мне нанести визит, я хотел сохранить машину, чтобы убедить ее, что был бы властен над ней, если бы этого захотел. Я показал ему письмо, что она мне написала, и он посоветовал мне соглашаться на визит, если это будет вызвано лишь любопытством. Не чувствуя большого желания увидеть плутовку с ее черными пятнами на лице и груди, которые она выставила бы на парад, чтобы заставить меня краснеть от собственной грубой ярости, я провел восемь-десять дней, не решаясь с ней встретиться. Гудар приходил каждый день, рапортуя мне о результатах совещаний этой женской своры, которая решилась жить только за счет мошенничеств. Он сказал мне, что бабушка Шарпийон была из Берна, и приняла фамилию Оспурже без всякого на это права, будучи только подругой гражданина, носящего это имя, от которого она имела четырех дочерей; мать Шарпийон была младшая. Эта младшая, довольно хорошенькая, придерживаясь правил поведения, противных представлениям разумного швейцарского правительства, послужила причиной того, что из кантона выслали всю семейку, которая устроилась во Франш-Конте, где прожила некоторое время, промышляя эликсиром жизни, который производили на фабрике под руководством бабушки. Тогда и родилась Шарпийон. Мать назвала ее так, уж не знаю, почему, дав ей в отцы графа де Буланвильер, с которым она была в течение трех месяцев доброй подругой. Поскольку Шарпийон становилась красавицей, ее мать решила, что ее ждет удача в Париже, и отправилась поселиться там, но четыре года спустя, увидев, что дохода от продажи эликсира жизни ей на жизнь не хватает, и Шарпийон, еще слишком юная, не находит доброго содержателя, и что долги, которые она наделала, грозят ей тюрьмой, решилась отправиться жить в Лондон, следуя совету г-на Ростенг, ставшего ее возлюбленным, который, также обремененный долгами, должен был спасаться бегством из Франции. Пять или шесть месяцев спустя после своего прибытия в Лондон, эта мать едва не умерла от слишком сильной дозы ртути, которую она использовала, чтобы излечиться от жестокой болезни, которую удосужился ей передать Ростенг.

Кумон — из Лангедока, близкий друг Ростенга, который ему служит, как и всей семейке, приводя к ним простаков, которых собирает по лондонским кафе, чтобы усадить их за игру в вист. Выигрыш всегда честно и поровну делится на шесть частей, но то, что Шарпийон получает от похождений, что она предпринимает в больших ночных ассамблеях в лондонских садах, покрыто тайной, но я знаю, что ее мать содержит Ростенга.

Такова история, что я узнал от Гудара. Этот человек познакомил меня с самыми прославленными девицами Лондона, и особенно с Кети Фишер, которая уже начала выходить из моды. Он познакомил меня в пивной лавочке, где мы распивали бутылочку Стромбир , которое предпочтительней вина, с девочкой, что там прислуживала, шестнадцати лет, которая показалась мне чудом природы. Она была ирландка, католичка, ее звали Сара. Я хотел ее иметь, но он не согласился на это. Это он хотел ею овладеть, и он заявил мне, что ревнует. Он действительно овладел ею некоторое время спустя, и в следующем году он уехал из Англии вместе с нею. Затем он женился на ней. Это та самая Сара Гудар, которая блистала в Неаполе, во Флоренции, в Венеции и в других местах, все время вместе с ним, о ней я буду говорить через четыре или пять лет после настоящей поры. Был проект отдать ее Луи XV, свалив Дюбари, но некое подметное письмо заставило от него отказаться. Увы! Счастливое время подметных писем, тебя уж нет!

Когда Шарпийон, увидев, что на ее последнее письмо нет ответа, провела две недели, не имея более обо мне вестей, она решила вернуться на мое иждивение. Это решение должно было быть результатом весьма секретного совещания, потому что Гудар мне о нем не отчитался.

Мне объявили о ней, явившейся в одиночку в портшезе к моим дверям — дело необычное, которое меня заставило ее принять. Я увидел ее перед собой в момент, когда я принимал шоколад; я не встал, ничего ей не предложил, но она сама попросила со скромным видом, сев рядом со мной и приблизив свое лицо, чтобы я его поцеловал, чего она никогда не делала. Я отвернул голову, но этот неслыханный отказ не сбил ее с толку:

— Это, — сказала она мне, — еще видимые следы ударов, что вы мне нанесли, которые делают мое лицо антипатичным для вас.