Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души - Р. Дж. Холлингдейл
«Сегодня я испытал удовольствие, найдя подтверждения ответу на вопрос, который может показаться чрезвычайно странным: «Кто был наиболее подготовлен к Вагнеру? Кто должен по природе своей быть… вагнерианцем, независимо и без Вагнера?» И теперь я бы многократно повторил… Бодлер».
Этот вывод прямиком выводит на ключевую фразу «Падения Вагнера»: «Wagner est une nevrose»[74] (В, 5):
Проблемы, которые вынесены им на сцену, суть не более чем проблемы истерии: конвульсивная природа его страстей, его чрезмерно возбудимая чувствительность, его вкус ко все более и более острому, его нестабильность… и не в последнюю очередь подбор героев и героинь как психологических типов (галерея инвалидов!) – все это вместе взятое являет собою образец патологии, где нет места сомнениям. Wagner est une ne vrose» (В, 5).
Проблемы, которые Вагнер выносит на сцену, утверждает Ницше, суть проблемы «невротические»:
«…переведите Вагнера на язык повседневности, современности… Какие неожиданности переживаешь при этом! Поверите ли вы, что решительно все как одна вагнеровские героини, если только их сперва очистить от героической шелухи, суть точная копия мадам Бовари!.. Да и говоря в целом, Вагнер, по-видимому, не интересовался никакими иными проблемами, кроме тех, которыми интересуются нынче маленькие парижские decadents. Постоянно в пяти шагах от лазарета! Все только вполне современные проблемы, только проблемы большого города!» (В, 9).
Вагнер, художник decadence (В, 5), осознал себя через философа decadence, Шопенгауэра, и с тех пор сознательно следовал по пути, по которому прежде шел вслепую.
Ницше делает попытку увязать все наиболее заметные характеристики натуры и искусства Вагнера с этим ключевым положением – что он был невротиком: так, например, он утверждает, что «теперь музыкант стал актером» и что «такая тотальная трансформация искусства в актерскую игру… есть решительно симптом дегенерации (а точнее, форма истерии)» (В, 7). Нужно заметить, что название самого очерка также особым образом связано с этим положением: Вагнер как казус, диагноз.
Такая критическая оценка становится понятна и особенно важна как отпор набиравшей силу тенденции культа Вагнера с догматической верой в то, что он является вершиной всего немецкого и национальным поэтом нового рейха: Ницше противостоит этой точке зрения, утверждая, что Вагнер – французский декадент. Байрейтское движение было насквозь пропитано откровенными антисемитскими настроениями: в ответ на это Ницше высказывает сомнение, а не был ли евреем сам Вагнер. Текст сноски, в которой он высказал подобное предположение, нижеследующий (в сокращении):
«Да и вообще, был ли немцем сам Вагнер? Есть некоторые причины задаться таким вопросом. В нем трудно усмотреть какие-либо немецкие черты… Вся его природа противоречит тому, что до сих пор считалось свойственным немцу… Отцом его был актер по имени Геер. Геер [гриф] это почти Адлер [орел; Адлер всегда, а Геер зачастую – немецко-еврейское имя]… То, что ходило по рукам в качестве «жизнеописания Вагнера», – fable convenue[75], если не хуже. Признаюсь, я не доверяю ни одному положению, которое покоится единственно на заявлениях Вагнера» (В, послесловие).
Официальная биография Вагнера гласит, что отцом его был актуарий полиции города Лейпциг Карл Фридрих Вагнер, то же самое говорит о себе и сам Вагнер в «Mein Leben» («Моей жизни»). Однако известно, что некоторым из своих близких друзей он неоднократно говорил, что, возможно, он мог быть и сыном своего отчима, актера и художника Людвига Геера. Уверенность Ницше в том, что отцом был именно Геер, наводит на мысль, что ему Вагнер говорил это со всей определенностью. Сегодня, по прошествии стольких лет, доказать это практически невозможно. Однако Ньюман, занимавшийся изучением данного вопроса, пришел к выводу о том, что «похоже, доблестные оппоненты теории об отцовстве Геера защищали проигранное дело»[76]. И потому вполне возможно, что Вагнер действительно говорил с Ницше о Геере.
Цель, которую ставил перед собой Ницше, выдвинув эту версию, обесценивается недавно раскрывшимся обстоятельством, что Геер не был евреем; одним из его имен было Кристиан, и, подобно самому Ницше, он был потомком крепкого рода немецких протестантов.
Язвительность очерка «Казус Вагнер», как уже говорилось, сродни тону полемики со Штраусом, и в обеих работах Ницше критикует – через известную, ставшую знаковой, личность – современную ему Германию, с той разницей, что в основе разговора о Вагнере лежал опыт их личного общения. Данному обстоятельству было придано чересчур большое значение. Совсем несложно понять, что стало причиной неприязни Ницше к Вагнеру. Его охлаждение к нему, обозначившееся примерно в влекло за собой ощущение, что предыдущие семь лет прожиты напрасно, и ответственность за эти потерянные годы он предпочел возложить на Вагнера, а не на себя. Это чувство было следствием той псевдоотеческой роли, которую Вагнер играл в его жизни все эти годы. И хотя продолжительность этих отношений свидетельствует о силе взаимной привязанности, по сути своей они ничем не отличались от прочих: каждое поколение несправедливо к поколению своих отцов и винит его за то, что оно иное. Чувство Ницше, что Вагнер «ввел его в заблуждение», приобрело более широкий размах с ростом популярности Вагнера: теперь он вводил в заблуждение всю Германию, особенно тех молодых людей, которые в иных обстоятельствах могли бы стать последователями Ницше, как сам он стал последователем Вагнера.
«Байрейтский кретинизм также стоит на моем пути, – с горечью писал он Мальвиде в конце июля 1888 г. – Старый совратитель Вагнер даже после своей смерти лишает меня тех людей, на которых я мог бы оказать некоторое влияние».
В этот последний год душевного здоровья его противостояние мировоззрению Вагнера переросло в антипатию к нему как к человеку, точно так же, как принятое им некогда критическое отношение к рейху с самого его основания обратилось в ненависть к немецкому народу как таковому. В обоих случаях причина довольно схожа: если во втором случае это была неспособность его соотечественников хотя бы в малой степени оценить его или его труды, то в первом причина крылась в унизительном зрелище все более возрастающей славы и популярности Вагнера.
Но объяснить причины появления книги еще не означает оправдать ее. Возможно, когда Ницше писал «Казус Вагнер», он уже ненавидел Вагнера, как ничто другое на земле, хотя, думается, формулировать вопрос таким образом довольно
