Петр Чайковский - Ада Григорьевна Айнбиндер
«Леня!
Получив твое письмо и поначалу увидев, что с тобой случилось несчастье, я было ужасно испугался, но, прочтя до конца, успокоился. Это даже хорошо, что ты попал в нумера, а не в казармы. Кто знает – быть может, в пьяном виде ты бы что-нибудь наскандальничал в полку, и это было бы гораздо хуже. Разумеется, очень жаль денег, – но это все-таки лучше, чем какая-нибудь история в полку. Пусть это послужит тебе уроком: отчего иногда и не выпить, но до безобразия напиваться нехорошо. <…> Смотри же, пей, да дело разумей!»[569]
Петр Ильич сильно переживал из-за здоровья своего подопечного, однако именно оно стало поводом для сокращения срока службы Алексея, который сначала получил отпуск, а затем был признан «непоправившимся» и был уволен в запас.
Потрясения
13 февраля 1881 года в Мариинском театре состоялась премьера оперы «Орлеанская дева», дирижировал Эдуард Направник, партию Иоанны исполняла Мария Каменская, Лионеля – Ипполит Прянишников, Дюнуа – Федор Стравинский. Спектакль прошел с большим успехом. Все происходившее в тот вечер Чайковский подробно описал в письме Надежде фон Мекк:
«Тяжелый день прожил я 13-го числа. С утра я уже начал волноваться и терзаться страхом, а к вечеру я был просто подавлен тяжелым чувством тревоги и беспокойства. Но с первого же действия успех оперы определился. Каменская пропела всю сцену с ангелами великолепно, и меня вызвали после 1-го акта восемь раз. Второе действие тоже очень понравилось. 1-я картина 3-го вызвала бурю рукоплесканий. Гораздо меньше имела успех 2-я картина; марш и вообще вся эта сцена была обставлена так мизерно, грязно и жалко, что другого и нельзя было ожидать. Зато 4-е действие опять очень понравилось. Всего я был вызван 24 раза. Каменская была превосходна; она и играла даже отлично, чего прежде с ней не бывало. Из остальных лучше всех был Прянишников. Затем я провел бессонную ночь и на другой день утром уехал»[570].
Пресса отмечала успех оперы у публики, однако к самому сочинению отнеслась достаточно скептически, наиболее саркастичен был Цезарь Кюи: «Читатели уже знают, что первое представление “Орлеанской девы” сопровождалось небывалым еще у нас успехом. Пусть этот успех продолжается, пусть под его влиянием г. Чайковский воспрянет, пусть он отдохнет от своего торопливого ремесленного, неустанного творчества, пусть отдых освежит его истощенную фантазию, и тогда, собравшись с новыми силами, пусть он обогатит искусство произведениями, более достойными его таланта»[571].
На следующий день после премьеры Петр Ильич уехал в Европу, прожив на этот раз в России более полугода. Поездка продлилась всего месяц. В Риме Чайковский встретился со своим другом Николаем Кондратьевым, который находился там с семьей. Все вместе они отправились в Неаполь, где много гуляли, осматривали памятные места: «Вчера ездил на самую вершину Везувия. От Резины до Обсерватории я шел пешком; затем по фуникулерной железной дороге взобрался на вершину и затем, сопровождаемый двумя гидами, всходил на самый кратер»[572]. В эти же дни Петр Ильич был в Национальном музее, ездил в Байи и посетил Сорренто, который «привел его в восторг».
В Неаполе Чайковского настигло известие, всколыхнувшее всю Россиию. 1 марта 1881 года в Санкт-Петербурге был убит император Александр II. В тот день государь возвращался после войскового развода в Михайловском манеже и «чая» в Михайловском дворце у великой княгини Екатерины Михайловны. Когда кортеж проезжал по набережной Екатерининского канала около 2 часов 25 минут пополудни, террорист организации «Земля и воля» Николай Рысаков бросил бомбу под ноги лошадям. Императорская карета была частично разрушена, но сам Александр не пострадал и подошел к задержанному террористу. В это время под ноги царя бросил вторую бомбу Игнатий Гриневицкий. В 3 часа 35 минут пополудни император Александр II скончался от смертельного ранения в своих апартаментах в Зимнем дворце.
Чайковский был потрясен новостью: «…ко мне явился один русский знакомый моряк, сообщивший страшное известие о трагической смерти государя. Известие это так поразило меня, что я едва не заболел. В такие ужасные минуты всенародного бедствия, при таких позорящих Россию случаях тяжело находиться на чужбине. Хотелось перелететь в Россию, узнать подробности, быть в среде своих, принять участие в сочувственных демонстрациях новому государю и вместе с другими вопить о мщении. Неужели и на этот раз не будет вырвана с корнем отвратительная язва нашей политической жизни? Ужасно подумать, что, быть может, последняя катастрофа еще не эпилог всей этой трагедии»[573]. «Так странно было после получения этого известия… слышать разговоры о прелестях Сорренто, о поездке в Камальдоли и т. д. Главное – мучительна неизвестность; в газетах здешних был вчера же вечером напечатан такой вздор, что противно читать»[574], – писал он.
9/21 марта композитор приехал на Лазурное побережье Средиземного моря в солнечную Ниццу. И тут новое потрясение. 10 /22 марта Чайковский получил телеграмму от Юргенсона о том, что издатель выезжает в Париж, так как находящийся там Николай Рубинштейн совсем плох. Чайковский был удручен этим известием:
«Я получил депешу от Юргенсона об отчаянном состоянии Н[иколая] Гр[игорьевича] и хотел тотчас ехать, но не попал бы на прямой поезд, и потому Кондратьевы уговорили меня уехать завтра утром. Между тем я телеграфировал в Grand Hôtel и только что получил ответ Третьяковой, в котором она называет состояние Рубинштейна безнадежным. Нечего и говорить, до какой степени известие это тяжело. Не хочется больше ни о чем писать. <…> Я приготовился не застать уже Ник[олая] Гр[игорьевича] в живых, но надежда все-таки не покидает меня»[575].
Николай Григорьевич по советам московских врачей отправился в Ниццу для лечения, но в Париже слег. Рядом с ним находилась Елена Андреевна, супруга Сергея Михайловича Третьякова. К больному были вызваны лучшие французские врачи, но болезнь было уже не победить, 11/23 марта Николай Григорьевич умер.
Уже получив страшную новость, Чайковский выехал в Париж:
«Дорога была для меня адским нравственным мучением. К стыду моему, я должен признаться, что страдал не столько от сознания страшной, невознаградимой потери, сколько от страха увидеть в Париже, в гостинице, да еще в Grand Hôtel'e, – искаженный мучительной болезнью труп бедного Рубинштейна. Я боялся, что не выдержу этого потрясения и что со мной что-нибудь случится, несмотря на усилие воли победить постыдный страх. Как бы то ни было, но в этом отношении – страхи мои были напрасны. Сегодня в 6 ч[асов] утра тело Н[иколая] Гр[игорьевича] уже было перевезено в русскую церковь, и в Grand Hôtel'e я застал лишь Е. А. Третьякову, которая последние 6 дней жизни Н[иколая] Гр[игорьевича] провела, не
