Петр Чайковский - Ада Григорьевна Айнбиндер
Петр Иванович, знавший характер Чайковского уже не один год, пытаясь успокоить композитора, начал свое следующее письмо с цитаты из оперы «Евгений Онегин»: «Милый мой! Позволь тебе спеть: “Ты не прав, ты не прав!”»[560] – и попытался разъяснить другу, что именно ему, а не Антону Рубинштейну первому предоставили выбор и т. д. Композитор ответил:
«Пожалуйста, мои требования обстоятельных условий и определенного гонорара не прими за корыстолюбие… Если, напр[имер], Ник[олаю] Григ[орьевичу] нужно, чтобы я написал, то ввиду всего, чем я ему обязан, я, конечно, готов написать все, что угодно, без всякого гонорара, но опять-таки не иначе, как узнав, чего именно от меня нужно. Если же это нужно не лично для него, а для комитета выставки, и если хотят платить, то пусть скажут, сколько и где получить. Иначе я не в состоянии приняться за работу. Мне очень было бы неприятно, если б мой ответ был понят не так, как следует, и если бы Ник[олай] Григ[орьевич] нашел в нем что-нибудь лично для себя обидно»[561].
Оказалось, что такая резкая реакция Чайковского связана с общим нервным состоянием из-за новых долгов и отсутствия средств. Петр Ильич изложил Юргенсону в том же письме, как он сам определил, одну из «бесчисленных песенок на тему: денег дайте»[562] и попросил возможности договориться с кем-то из «музыкальных тузов»[563] о ссуде в 4000 рублей, которую не может попросить у Мекк, так как уже истратил ее средств более, чем возможно. Необходимую сумму в долг композитор получил:
«Я, нижеподписавшийся, взял заимообразно у Сергея Михайловича Третьякова и Петра Ивановича Юргенсона четыре тысячи рублей серебром, кои возвратить обязуюсь готовящимися манускриптами (1000 р.), частью же поспектакльной платой, которую мне предстоит получить из Дирекции Императорских театров за представления опер моих: “Орлеанская дева” и “Евгений Онегин”.
Петр Ильич Чайковский
20го июля 1880 года[564].
Местечко Каменка»[565].
Относительно сочинения для выставки вскоре Петр Ильич получил подробные разъяснения от Николая Рубинштейна:
«Друг Петр Ильич.
Вчера, узнав содержание твоего последнего письма к Петру Ивановичу, я убедился, что ты совсем прав, и потому спешу исправить свою ошибку. Состоя председателем музыкального отдела выставки, я бы желал возвысить значение искусственной части выставки и потому предположил не ограничиваться военной музыкой или бальным оркестром, но исполнять от времени до времени отечественные сочинения большим оркестром и хором, если нужно, и даже дать несколько отдельных концертов. Для этого мне хотелось бы иметь исключительную новую программу из вещей, нарочно написанных для этой цели. Так как предполагается несколько торжеств, как то 25-летие коронации, освящение Храма Спасителя и открытие выставки, и каждое торжество требует музыку, то желательно бы иметь для этих случаев хорошую вещь для исполнения. Без всяких комплиментов, ты понимаешь, что твое сочинение мне было бы дороже и милее всяких других. Это не заказ, но большое одолжение для меня, во-первых, для дела – во-вторых, и еще раз для меня. Ни форму, ни тему не назначаю; прошу, чтобы сочинение продолжалось от 15 до 25 минут, с хором или без него, но, конечно, без соло; слова или сам сочини на один из трех вышесказанных мотивов, или закажи кому-нибудь помимо меня; или же сочини что-нибудь без слов; но заглавие должно быть одно из предстоящих торжеств; срок присылки желателен бы от 1-го декабря до 1-го января. Вперед искреннее спасибо за твою готовность и вероятно за отличное исполнение моего желания.
Жду твоего решения: убей, но люби»[566].
Расписка Чайковского о денежном займе у Сергея Третьякова и Петра Юргенсона. Каменка. 20 июля 1880 г.
Чайковский не смог отказать и в сентябре взялся за сочинение. Юргенсон со свойственным ему юмором в письме другу констатировал:
«О юбилярной пьесе я тебе много писал, целую симфонию писем, ты все забываешь (хи-хи-хи). Материн сын, понимай: пиши, что хочешь! Любопытно бы посмотреть, как это ты “начнешь” и как ругаешь, ругаешь – а потом увлечешься»[567].
В середине ноября Торжественная увертюра «1812 год» по случаю освящения храма Христа Спасителя в Москве была полностью готова.
Алеша
В ноябре 1880 года произошло событие частной жизни композитора, которое глубоко его затронуло. Алешу, слугу Чайковского призвали на военную службу, которую он проходил в Москве, в Екатеринославском 1-м лейб-гренадерском полку:
«Возвращаюсь к Алеше. Я получаю от него очень невеселые письма, и это удваивает мое сокрушение по нем. Бедный мальчик! нелегко ему достается служба на пользу государства. И ведь это на много еще лет! Мне кажется, что я никогда не привыкну к его отсутствию; ежеминутно мне приходится вспоминать его и чувствовать, какого необходимого друга я потерял в нем. Он так хорошо знал все мои привычки, он так умел в каждый момент моей жизни быть мне нужным и полезным, что никакой другой хотя бы самый усердный слуга не может мне заменить его. А между тем у меня теперь такой хаос в моем маленьком хозяйстве, что я недоумеваю, как суметь обойтись без слуги. При Алеше я знал, что каждая нужная мне бумажка, каждый предмет, в котором во время занятий встретится надобность, – систематически расположены каждый в своем месте. Будучи страшно рассеян и вечно погружен в свои музыкальные комбинации, я нуждаюсь, чтобы около меня был кто-нибудь пекущийся обо мне и обо всем моем достоянии. Теперь я совершенно потерялся. Из увезенного мной из Каменки платья и белья 1½ месяца тому назад теперь оказывается только половина, куда девалось все остальное, – не знаю и не понимаю. Приходится сделать над собой усилие и обратить на все это внимание, но, к сожалению, мне легче написать 40 симфоний, чем соблюсти порядок в моем крошечном достоянии»[568].
Чайковский относился к Алексею вовсе не как к прислуге, а как к близкому человеку, испытывал дружеские или даже скорее отеческие чувства. Композитор активно занимался его образованием – Алексей много писал, читал, занимался арифметикой и даже французским языком. Петр Ильич брал его с собой в музеи и театры. Когда Алексей начал служить, Чайковский навещал его в казарме, помогал деньгами и даже познакомился с его полковым командиром, супруге которого композитор иногда аккомпанировал.
Военная служба Алеши закончилась внезапно. В начале января 1883 года, после побывки у родных, перебравший лишнего Софронов отправился не в казарму, а в «нумера».
