Джерри Хопкинс - Никто не выйдет отсюда живым

Послушай, милая, ты знаешь, я слишком пьян, чтобы сегодня трахаться, просто позволь мне спать с ней.

Но, – сказала Патриция, – это мой последний вечер в Лос-Анджелесе. Завтра я уезжаю домой и, возможно, я никогда больше тебя не увижу.

Джима рассердило её собственничество.

Я не собирался провести с тобой ещё одну ночь.

Прекрасно. Но ты достаточная сволочь, чтобы не вздумать провести её с ней.

Вернувшись домой, Джим начал рыться в буфете и выдвижных ящиках на кухне. Девушки спросили, зачем.

О, – сказал Джим, – я ищу ножи и ножницы, а то вы кастрируете меня. Одна получит мой член, другая – моё тело.

Кто получит твою душу, Джим?

О, её я оставлю себе, если вы не против.

Девушки наблюдали, как Джим собрал все острые вещи, положил их под кушетку в комнате. Потом он лёг на неё и уснул.

“ Он казался восковым, страшно неподвижным, – вспоминает Патриция. – Он казался уже мёртвым, лёжа на кушетке, которая обрамляла его как гроб. Я знала, что никогда больше не увижу его живым”.

На следующий день Патриция вернулась в Нью-Йорк, а после восьми месяцев пребывания в Лондоне вернулся Том Бэйкер. С тех пор, как Джим и Том виделись в последний раз, прошло по меньшей мере столько времени. Теперь они встретились почти как братья, и к концу дня Джим стал опять так пьян и противен, что их выставили из какого-то клуба на бульваре Санта -Моника.

Пока Памела была в Париже, Джим играл роль беспечного холостяка. Он вернулся к проститутке, которую называл “Лос-Анджелесской женщиной”, чтобы несколько раз с нею попрощаться. Он стал бывать в новом клубе Маршалла Бревитца, в “Palms” и в “Phone Booth”, как правило, вместе с Томом, Бэйбом и Фрэнком.

Скорость увеличилась после того, как Джим встретил одну из своих старых подруг, сделавшую аборт (он просил, чтобы она оставила ребёнка, но она отказалась), и провёл следующие четыре ночи по одной ещё с четырьмя подругами; он также позвонил по всем телефонным номерам, которые обнаружил, разбираясь на своём столе в офисе “Doors”.

3 марта “Elektra” устроила вечер по поводу открытия в Лос-Анджелесе своего расширенного офиса, и, появившись там чисто символически (“Я заплатил за вход и тоже могу поприсутствовать ”), Джим отправился к Фреду Майроу, где они пили и разговаривали, снова и снова обсуждая идеи своего спектакля.

Мы хотели выразить в определённой форме и запечатлеть, – вспоминает Фред, – переходный момент, когда мы все очень остро ощущаем себя в Лос-Анджелесе конца шестидесятых начала семидесятых. Как сказал Хаксли: “Между вечнозелёными и гаражами есть что-то тайное ”. Это было фатальное окружение. Лос-Анджелес – какое бы дерьмо он ни означал – это именно то, что мы собирались сделать темой нашего спектакля. Лос-Анджелес в мыслях военнопленного с порядком съехавшей крышей и достаточно развитой подкоркой, чтобы охватить сразу тайное и явное, очевидное и менее очевидное в этом городе, который не был городом. Основа спектакля была такова: как будто вы видите что-то хорошо знакомое, вернувшись после долгого отсутствия, будто вернувшись из смерти.

Они небрежно написали наброски спектакля, занявшие четыре страницы. Джим по-прежнему утверждал, что ему надо ехать в Париж.

Послушай, – сказал он в конце концов, когда Фред опять стал настаивать, чтобы Джим остался, – завтра я еду либо в Париж, либо в Каталину.

Джим и Бэйб на той же неделе уехали из дома в лодке “Doors”, совершив однодневный круиз вдоль берега в Палос Вердес. 4 марта с двумя девушками они поехали в Каталину. “Вся поездка была очень тяжёлая, – писал Бэйб в своём дневнике. – Ни наркотиков, ни алкоголя. Следующее утро было замечательное, ясное, а окна нашего гостиничного номера выходили на Авалонский залив. Мы отправились в “Big Mike’s” и отменно позавтракали яичницей, колбасой, ветчиной, сардинами, мясом с чесноком и зеленью, картошкой, красным перцем, холодной вырезкой, жареным хлебом и пивом! пивом! пивом!”

Джим провёл с Бэйбом и последующие дни, однажды он прекратил начавшуюся в бассейне драку, посетил боксёрский поединок Мухаммада Али-Джо Фрэзьера, а больше – гулял по венецианскому пляжу. На пляже они как-то зашли на пирс Санта-Моника, чтобы перекусить и, как писал Бэйб, “дурачились по всей галерее, а затем вернулись в город”.

На следующий день Джим уехал в Париж.

Глава 12

Памела впоследствии идиллически рассказывала историю их краткого пребывания в Париже. Удалось избавиться от давления, которое загоняло Джима всё дальше в тупик. Он почти перестал пить. Он писал множество новых, волнующих стихов, книгу о процессе в Майами (или автобиографию – она рассказывала по-разному), а кроме того, они слушали оперы, симфонии. Джим и Памела чувствовали себя будто молодожёнами, им было хорошо вместе, как никогда раньше.

Это – фантазия Памелы.

Одну историю она особенно любила рассказывать – об их путешествии в Марокко. “Однажды утром я проснулась и увидела в гостиничном бассейне симпатичного человека, разговаривавшего с двумя молодыми американцами.

Я сразу же влюбилась в него. Потом я поняла, что это Джим. Я не узнала его. Он рано встал, сбрил бороду и, потеряв много веса, он был такой худой – он казался другим человеком. Это было так здорово – опять влюбиться, заново, в человека, в которого я уже была влюблена”.

“ Дома” в Париже, иногда в “Georges V Hotel”, чаще – в трёхэтажном домике на Правом Берегу, было прежде всего спокойно. Основную массу времени они проводили в большой солнечной квартире в Ле Марес – старом известном жилом районе около площади Бастилии. Они взяли её в субаренду и платили 300 франков в месяц.

Эту квартиру снимала молодая французская фотомодель Элизабет (Зозо) Ларивьер и её друг, американский телепродюсер, но они собирались вскоре уехать – он возвращался в Америку, где у него была семья, она собиралась ехать на юг Франции, чтобы сниматься в кино – так что они предложили Памеле одну из двух свободных спален, сказав, что после их отъезда она и Джим смогут поселиться в квартире как минимум на два месяца.

Две недели, до 10 апреля, Зозо оставалась в квартире, наблюдая за этой странной парой, привыкающей к Парижу и заново приспосабливающейся друг к другу. Зозо их отношения казались странными. Когда бы она ни разговаривала с Памелой, Памела говорила только о Джиме и о том, какой он удивительный, “всё было Джи-и-им, Джи-и-им, Джи-и-им”. Но потом, когда Памела оставалась ночевать у кого-нибудь из своих французских друзей, например, у богатого графа, утром по телефону она умоляла Зозо солгать: “О, пожалуйста, скажи Джи-и-иму, что я всю ночь была у твоей подруги и вернусь к двенадцати”. Она всегда использовала меня, чтобы сказать это "Джи-и-иму”.