Император Наполеон - Николай Алексеевич Троицкий
А вот Наполеон не мог понять такого самопожертвования. Глядя на зарево московского пожара, он восклицал: «Что за люди! Это скифы!»[1004] Его рациональный ум не постигал бескомпромиссного характера русских. «Чтоб причинить мне временное зло, уничтожили создание многих веков», — саркастически говорил он о россиянах[1005].
Пожар действительно испепелил Москву на три четверти. Из 9158 жилых строений сгорели 6532[1006].
В «Мемориале» Э. Лас-Каза цитируется впечатляющий фрагмент из воспоминаний очевидца, главного хирурга Великой армии и будущего президента Парижской академии наук Д.-Ж. Ларрея. «Трудно представить себе картину ужаснее той, какая была у нас перед глазами, — вспоминал Ларрей. — Особенно зловещей выдалась ночь с 18 на 19 сентября, когда пожар достиг апогея. В эту ночь, страшный образ которой навсегда остался в моей памяти, весь город был охвачен пламенем. Со всех сторон до самого неба, закрывая горизонт, вздымались огромные столбы огня, озаряя всё вокруг. Эти огненные снопы, разбрасываемые во все стороны со зловещим свистом, быстро поднимались вверх и сопровождались взрывами воспламенившегося пороха, селитры, смолы, масла или водки, запасы которых были почти во всех лавках и домах.
Крашеное кровельное железо внезапно, под воздействием сильного жара, вздувалось и отскакивало в стороны. Большие куски горящих брёвен и балок отлетали так далеко, что загорались дома вдали от очагов пожара. Всех охватил страх, ужас <…>.
Оставшееся в Москве простонародье с жалобными стонами перебегало из дома в дом. Многие, желая спасти последнее имущество, нагружались такими узлами, которые едва были в силах нести и часто всё-таки их бросали, спасаясь от огня. Женщины несли на плечах одного, а то и двух детей, таща остальных за руки. Чтобы избежать грозившей им со всех сторон смерти, они метались по закоулкам в поисках убежища, из которого их снова выгонял пожар, и тогда они разбегались во все стороны и часто оказывались не в силах выбраться из этого лабиринта, ставшего для многих из них могилой. Я видел стариков с опалёнными бородами, которых их дети спешили вывезти на тележках из этого ада <…>.
Наконец, 8–10 дней спустя весь обширный и прекрасный город был превращён в пепел»[1007].
Погибли дворцы и храмы (из 329 церквей — 122), здание Московского университета, европейски знаменитая библиотека графа Д.П. Бутурлина в Лефортове, богатейшая художественная галерея графа А.Г. Орлова в Донском монастыре, масса исторических документов (в том числе бесценный оригинал «Слова о полку Игореве»).
Но, тяжело ударив по экономике, финансам и культуре России, московский пожар с политической и военной точки зрения изменил положение Наполеона, превратив его из выигрышного в проигрышное. Вместо уютных квартир в городе, который только что поразил французов своим великолепием, они оказались на пепелище, а тем временем вокруг Москвы разгоралось пламя народной войны, росло «остервенение народа» против захватчиков. Великий Байрон писал, обращаясь к Наполеону:
Вот башни полудикие Москвы
Перед тобой в венцах из злата
Горят на солнце… Но, увы!
То солнце твоего заката.
Здесь, в Московском Кремле, на высшей точке своего величия, как это признавала тогда вся Европа[1008], Наполеон уже мог видеть, что война, которую он затеял, сулит ему неминуемое фиаско. Поэтому он и досадовал на острове Святой Елены в беседах с приближёнными: «Я должен был умереть в Москве! Тогда я имел бы величайшую славу, высочайшую репутацию, какая только возможна»[1009].
Такие авторитеты, как английский фельдмаршал герцог А. Веллингтон и русский партизан Денис Давыдов, считали, что Наполеон мог избежать катастрофы, если бы ушёл из Москвы хотя бы двумя, а ещё лучше тремя-четырьмя неделями раньше, как только начался московский пожар. Тогда, с одной стороны, Кутузов не успел бы приготовиться к контрнаступлению, а с другой — холода не успели бы настигнуть французов раньше Смоленска или даже Березины[1010].
Если бы ушёл… В том-то и дело, что, заняв Москву, Наполеон по крайней мере в первые три недели не мог уйти: он ждал от Александра I согласия на мир, трижды великодушно предложенный царю из Москвы (поочерёдно через двух москвичей — генерала И.А. Тутолмина и отставного капитана гвардии И.А. Яковлева[1011], а также лично знакомого с царём бывшего посла Франции в Петербурге графа А.-Ж.-Б. Лористона).
Александр I ни на одно из этих предложений (как и ранее на присланное ему из Смоленска через генерала П.А. Тучкова) не ответил. Надо отдать ему должное. Тот месяц, пока Наполеон был в Москве, стал для царя едва ли не самым тяжким месяцем всей его жизни. Общепринятая у нас пушкинская характеристика Александра («в двенадцатом году дрожал») требует уточнения: может быть, и «дрожал», но превозмог дрожь и сполна проявил необходимую в его положении твёрдость. Не поддался он и давлению, которое оказывали на него соратники и даже родственники, панически возжелавшие мира с Наполеоном. Их возглавлял великий князь Константин Павлович и поддерживала мать-императрица Мария Фёдоровна. Мать и брат толкали царя к миру по-семейному неотвязно. О том же просили его чуть не на коленях трое самых влиятельных в его окружении сановников: всемогущий уже тогда А.А. Аракчеев, канцлер империи Н.П. Румянцев и министр полиции А.Д. Балашов. Царский двор, за малым исключением, и почти вся бюрократия стояли за мир. Наполеон знал об этом и ждал в Москве, что со дня на день Александр вступит с ним в переговоры. Царь, однако, был непримирим. «Я отращу себе бороду вот до сих пор, — говорил он в сентябре 1812 г. своему флигель-адъютанту А.Ф. Мишо, указывая себе на грудь, — и буду есть картофель с последним из моих крестьян в глубине Сибири скорее, чем подпишу стыд моего отечества»[1012]. В разговоре с Ж. де Местром Александр выразил даже готовность отступить на Камчатку и стать «императором камчадалов», но не мириться с Наполеоном[1013]. Такую твёрдость самодержца после сдачи Москвы, когда все его окружение, кроме императрицы Елизаветы Алексеевны и великой княжны Екатерины Павловны, в панике требовало мира, А.К. Дживелегов не без основания назвал «подвигом, почти сверхъестественным»[1014]. Впрочем, на этот подвиг толкнули царя две вполне естественные причины — осознание неприемлемости континентальной блокады для России и личная ненависть к Наполеону.
Если бы Александр I согласился на мир с Наполеоном, занявшим Москву, то, по резонному заключению К.
