Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы - Педиконе Паола
И все-таки некоторые стороны христианских обрядов были для Тарковского чрезвычайно важны. Так, он с глубочайшим пиететом относился к иконам.
– Видишь, у тебя здесь есть сын, своя семья, своя Мадонна, – сказал Андрей однажды Франко Терилли, когда они были в святилище Богоматери Лорето.
В тот же день они попали в местечко Porto-Novo, близ Анконы. Здесь на скалах у моря приютилась маленькая церковь. Войдя в нее, Франко Терилли заметил, что Андрей остался на пороге. Терилли забеспокоился, но Андрей сказал:
– Не волнуйся. У меня теперь тоже есть своя маленькая Мадонна, – и он указал на икону Умиления Богоматери у входа.
Потом Андрей попросил оставить его одного… Через несколько лет, в телефонном разговоре (незадолго до смерти) Андрей попросил Терилли:
– Франко, как только вернусь в Италию, прошу тебя отвезти меня в ту церковь…
Пио де Берти, вспоминая о последнем дне Тарковского в России, рассказывает:
Вечером накануне отъезда Андрей долго возил меня на такси по Москве. Когда мы вернулись домой, было уже поздно. На лестнице его дома стояли десятки людей. Дверь в его квартиру была открыта, чтобы могли зайти те, кто хотел попрощаться с Андреем. В одной из комнат его квартиры, довольно скромной, стоял большой стол, висели иконы и горели свечи. За столом были приготовлены места для семьи Андрея и для меня. Сидели до поздней ночи – это было прощание с друзьями, близкими, с домом при немом, но живом присутствии икон…
Широко известно значение иконы в русской культуре: изображение человеческого образа в божественном, свидетельство Божьего образа в человеке. От первого «сталкера» Тарковского – Рублева до трех сталкеров одноименного фильма – мы видим поиски проявления в людях божественного одухотворения. И разве не просматривается аналогия между рублевской «Троицей» и тремя героями картины «Сталкер», стоящими вокруг столика в кафе? Икона – в сюжетах, и в пластических решениях – присутствует почти во всех фильмах режиссера.
Анжела Флорес тонко подметила, что Андрей был религиозен даже в лексическом смысле этого слова:
Он хотел все переплетать (латинское religere, откуда и пошло слово «религия»), вновь связать то, что развязалось, что разделилось в твари и плоти, между нами и другими, между нами и нашей Вселенной…
Перед угрозой глобальной катастрофы, нависшей над человечеством, Андрей Тарковский выделил самую значимую потребность нашего времени – личную ответственность человека и его готовность к духовному подвигу; это стало темой последнего его фильма.
Свидетельствует Норман Моццато:
Андрей говорил, что человек должен отдаваться высшему присутствию Бога. Это требует сильного страдания, но мы должны быть готовы принять такое страдание. Здесь Андрей шел по пути imitatio Christi (подражания Христу). Именно это произошло в последний период его жизни, когда он заболел. Я почувствовал, что именно тогда он выражал себя до конца, будто что-то в нем раскрывалось полностью.
В своих фильмах Андрей избегает прямого выражения религиозных убеждений; в центре внимания режиссера человек как он есть, со всей его внутренней двойственностью и противоречием между видимостью материи и реальностью духа. Здесь он развивает некоторые идеи Павла Флоренского о том, что личность не является аристотелевой автономной индивидуальностью, но соединена таинственными отношениями со всем и со всеми.
В одном из интервью Андрей пояснил:
Я не делал специально религиозных картин, наивно было бы так думать. Но будучи человеком религиозным, я не мог не проявить это очевидно и ясно. Я уж не говорю о том, что искусство как духовная акция очень связано с внутренней религиозностью людей. На мой взгляд, поэзия вообще не может существовать вне духовных проблем, которые ставит перед собой человек. Наша душа, ее, так сказать, экзистенция, способ существования связан, конечно, с творчеством и это не может не проявиться в наших произведениях…
Случайно ли среди родов искусства Андрей особо выделил поэзию? Нередко в выступлениях он сетовал на упадок духовности в современной культуре, и в том числе (а может, прежде всего) в искусстве кино. А вот поэзию выделил как первейшую хранительницу духовных поисков и метаний. Очевидно, не последнюю роль сыграл здесь пример отца, сумевшего в стихах выразить глубину метафизических вопросов бытия…
Посредине мира
Ранние стихи Арсения Тарковского носят на себе противоречивое влияние двух направлений – классической русской поэтической традиции и своеобразного метафорического экспрессионизма. Собственно говоря, экспрессионизм не существовал в русской поэзии как определенная школа со своей программой, манифестом, лидерами и т. д. Скорее, разные поэты в большей или меньшей степени демонстрировали сложную экспрессивную метафору, искали возможности для обновления ритмического рисунка русского стиха, чтобы придать ему большее разнообразие, усилить «энергетику» стиха. Наиболее интересно в этом плане творчество не Маяковского, а Осипа Мандельштама периода Tristia и «Воронежских тетрадей». Не остался в стороне от этих поисков и ранний Тарковский:
На пьедестале нотного листаОркестра шаровая пустота,И ночью ощущает каждыйМундштучный медный привкус на губах,К рассвету остается на бобахИ просыпается от жажды.И просыпаясь, говорит: – Позволь,Я расскажу, как нарастает сольНа окнах у меня в жилище.Дитя судьбы, я съем свои бобы,Меня питает клюв моей судьбы,Зоб у меня горит от этой пищи.Довоенные стихи Тарковского – дань книжной культуре, жертвоприношение на алтарь серебряного века. Даже реальное пережитое осмысляется, как правило, через прочитанное. «Если правду сказать, я по крови домашний сверчок…», «Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке…» – яркие искры от удара о мандельштамовский «Камень».
Вторая линия в ранних стихах Тарковского – это, как мы уже говорили, следование классической традиции. Успех русской классической поэзии основывался на музыкальности формы, естественности поэтической речи, психологической достоверности. К этому, в конце концов, пришел и Тарковский. Уже в конце 30-х годов в его поэзии стали преобладать реалистические мотивы, без метафорических «излишеств», появилось стремление сказать полную правду о своем времени, как бы страшна она ни была. В эпоху массового террора, всеобщей подозрительности и социальной лжи поэт открещивался от тотального духовного растления:
Мне стыдно руки жать льстецам,Лжецам, ворам и подлецам,Прощаясь, улыбаться имИ их любовницам дрянным,В глаза бескровные смотретьИ слышать, как взывает медь,Как нарастает за окномДалекий марш, военный гром,И штык проходит за штыком.Разумеется, такие стихи невозможно было опубликовать в те годы; даже показать их можно было только доверенным людям. В этих стихах уже намечена линия «жестокого» реализма, приход Тарковского к которой был связан как с атмосферой репрессий, так и с ужасами войны. Время, когда «смерть на все накладывает руку», придало поэзии Тарковского суровое «фресковое» звучание. В стихах об эвакуации, о боях, о фронтовой жизни тема смерти явно доминирует. Но еще трагичнее звучит тема одиночества человека и его бессилия перед судьбой («Портной из Львова», «Проводы», «Чистополь» и другие стихотворения). При этом поэта тяготит не физическое, а духовное и душевное бессилие человека. За что человеку даны такие муки? – этот подспудный рефрен доводит Тарковского даже до богоборческих мотивов. Бог посылает ангела на землю в осажденный город, где люди скрываются от бомбежек в подвалах полуразрушенных домов. Но – «не хочет равнодушный Божий ангел наших слез», – говорит поэт и продолжает уже с явным вызовом:
