Мария Арбатова - Мне 40 лет

Став матерью, я отстранилась от бунтующей среды, мне стало некогда. Не то чтобы я стала социально инфантильной. У меня просто изменились приоритеты. Человек, которому надо каждый день в условиях дефицита урвать в магазине сумку продуктов, четыре раза в день накормить детей, отправить и встретить из школы, купать, лечить, читать вслух и целовать в нос, не может распространять самиздат. То есть, конечно, может, но тогда всё вышеперечисленное он будет делать некачественно. Растя Петра и Павла, я делала всё наперекор советской власти, но с ужасом понимала, что какое бы эльдорадо не устраивала дома, за стенами лежала несчастная, надрывающаяся злобная страна. И я несу ответственность за то, что поселила их здесь, в этой стране.

Зимой нам принесли Поля. Это был крохотный щенок дворняги, с активными овчарочьими вкраплениями. Поль был моей первой собакой, всё детство мне не разрешалось иметь зверей, по которым я сходила с ума. Поль прожил с нами семь лет, и это был самый интеллигентный член нашей семьи. Мы даже думали, что он в принципе не умеет кусаться. Но однажды во дворе взрослый мужик замахнулся на кого-то из детей палкой, Поль подпрыгнул, вцепился зубами и повис на его руке. Полностью, по собачьему паспорту, с которым Поль ездил на Украину, его звали Наполеон. Дети насаждали историзм в именах животных: у нас был кот Маркиз, уж Цезарь, черепаха Эллада и ворон Маркс.

А в стране всё менялось и двигалось, Горбачёв осуществлял новую кадровую политику, заменял членов политбюро, секретарей и членов ЦК. Январский пленум заявил новую идеологию, вручил её Александру Яковлеву, началась гласность. Было бы странно, если бы тогда мы не преувеличивали масштаба реформ и не летели как доверчивые мотыльки на лампу. Ветер перемен реально ещё мало проникал в идеологические структуры, но работал как панацея против психологических запретов.

В профкоме текла прежняя жизнь, но дискуссии за чаем становились жарче. Читались и обсуждались пьесы: плохие пьесы старшего поколения под водку, хорошие пьесы молодняка — под чай. Они презирали нас за трезвость, мы их — за бездарность. Это была не возрастная дифференциация, просто все талантливые драматурги старшего поколения уже были в Союзе писателей.

Газеты демонстрировали достижения гласности, но в технологии выхода молодого писателя к читателю не менялось ничего. Союзное Министерство культуры было закрыто для меня из-за Мирского, а российское — не любило возиться с авторами, уже приписанными к союзному. Нести пьесу прямо в театр было слишком унизительно.

— Вы кто? Драматург? — отвечала пренебрежительная завлитка по телефону. — Принесли пьесу? О, боже! Ну, оставьте её вахтёру, я посмотрю.

Помню толстую пожилую завлитку, назначившую мне встречу. Я позвонила с проходной, она проворковала: «Сейчас спущусь!».

Ровно сорок минут я как стойкий оловянный солдатик прижимала к груди рукопись. Потом решила, что она на инвалидной коляске, раз столько времени ей нужно, чтобы спуститься вниз по лестнице. На исходе сорока минут дама влетела почему-то из уличной двери, запорошённая снегом, с двумя сумками, набитыми едой.

— Ой, деточка, прости, я забыла. Там продуктовые заказы давали, я и отвлеклась. Дошла до метро, думаю, про девочку-то забыла, пришлось возвращаться, — и она протянула ко мне одну из сумок. — Вот сюда суй рукопись осторожненько, вот тут местечко между колбасой и печеньем.

— Вы меня с кем-то перепутали, — холодно сказала я.

— Извини, дочка. А тут девушка молодая с пьесой не стояла? — спросила она удивлённо.

— Стояла, но ушла, — грустно ответила я.

— Ну, и слава богу, — ответила завлитка и убежала совершенно счастливая. При этом вся театральная критика надрывалась о том, что современных пьес нет, что драматургия умерла, а режиссёры ставили тридцать пятую «Чайку» в сезон и двадцать восьмого «Дядю Ваню».

И вдруг пьесу «Виктория Васильева глазами посторонних» решил напечатать альманах «Современная драматургия». Это был прорыв. К ней необходимо было предисловие, а у меня не было ни одного именитого человека, которому охота была бы читать и рекомендовать. Шёл кинофестиваль, из газет я узнала, что приехала гениальная Кира Муратова и что все участники живут в гостинице «Россия». Я узнала по справочной её телефон, набралась наглости и позвонила. Видимо, просила проникновенно, и она велела занести пьесу в офис фестиваля. Когда я позвонила второй раз, она была нежна, назвала талантливой девочкой и сказала:

— Я написала вам подробно всё, что думаю о пьесе, но отдам при условии, что вы пообещаете никогда это не публиковать. Мне кажется, предисловия — это не мой жанр.

Я пообещала. Она сказала:

— Приходите за этим письмом завтра в восемь в гостиницу. Я в это время завтракаю с Маркесом. Хотите познакомиться с Маркесом?

— В восемь? — ужаснулась я. — Я так рано не встаю.

— Даже ради Маркеса? — удивилась она.

— Зачем мне с ним завтракать? Я его и так всё время читаю, — ответила я.

— В таком случае я пришлю вам свой отзыв письмом, — сказала она. — Хотя вы меня удивили.

Меня много раз спрашивали, насколько я жалела потом, что не познакомилась с Маркесом. Но я не верила, что он может оказаться лучше своих текстов. Кстати, на фестивале показывали фильм по сценарию моей подруги Тани Александровой, но в этот период жизни мы мало общались — она ещё была амазонкой, а я уже многодетной матерью, и если мы болтали, то про мужиков, а не про творчество. Так что о наличии её фильма я узнала из интервью Маркеса «Огоньку», в котором он сказал, что фильм «Онежская быль» — лучшее, что увидел на Московском кинофестивале. Я благодарна ему за это, потому что Танька патологически скромна.

Однако предисловия не было, а сроки гнали. Я звонила по всему справочнику Союза писателей, но стояло лето — все отдыхали. Тогда вспомнила, что есть человек, который мне не откажет, однокурсник Александр Ерёменко. И плевать на то, что театральная общественность не знает имени лучшего современного поэта. Я принесла пьесу, и он наваял текст, от которого тошнило всю редакцию альманаха. Текст начинался словами: «Мне не нравятся пьесы Марии Арбатовой. Мне нравятся её стихи». Вслед за этим следовал изысканный разнос стихов. И если хватало сил дочитать до конца, то становилось ясно, что перед вами стёбный панегирик, а в альманахе было принято печатать предисловия типа некрологов. Однако, времени было в обрез, напечатали.

Это был поворот, потому что альманах читали все, и десятки незнакомых театральных деятелей стали звонить по телефону, пророчить будущее и приезжать домой читать новые рукописи.