Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
— Что тебе?
Со страха я ничего не мог объяснить. Дядя стал гневно бегать по кабинету, гневно посматривая на меня.
— Скажешь, наконец, зачем пожаловал? — прокричал он.
Путаясь и бледнея, я кое-как объяснил ему, что вот на днях должна состояться моя свадьба, а у отца многого еще не хватает.
— Но мы все ему ведь дали уже по складчине, чего же ему еще?
— И все-таки отец не может свести концы с концами.
— А мы-то при чем? Мы сделали все, что могли.
Я от внутренней обиды и черствости дяди заплакал.
— Ну, чего плачешь, противно видеть… — озлился еще больше дядя. — Не женился бы так рано, — прибавил он.
Я не выдержал наконец и почти дерзко высказал ему, что вовсе не желаю жениться и что партия мне не по сердцу, но меня не спрашивают и женят. Не помню уже, как пришлось к слову, но я тут же бросил дяде упрек, что он обходится с моим отцом не по-братски, а всегда почти со злобой.
— Нельзя любить человека, который вечно сидит у тебя на шее, — окрысился дядя и еще более яростно стал бегать по комнате. Я серьезно опасался, что он меня прибьет и выгонит вон. Я еще пуще заплакал.
— Скажи ему, что ему дадут еще пятнадцать рублей, — проговорил он более мягко. — Ну, уходи и больше не приходи, — прибавил он.
Я не заставил себя ждать вторичного приказания и выбежал из кабинета дяди, едва успев поблагодарить его за новое благодеяние.
Видя, как я бледен и взволнован, тетя встретила меня ласково и приветливо и, узнав о благоприятном результате аудиенции, пожелала мне счастия в новой жизни.
Дома я ничего не рассказал отцу о моем разговоре с дядей и о встрече, а передал только о результате, которым он остался доволен.
Между тем день, назначенный для свадьбы, приближался. Осталось всего две недели. С самого обручения я с невестой и не видался. Только раз, живя с ней на одной улице, мы случайно встретились лицом к лицу. Я остановил ее и спросил, как поживает; она что-то робко пробормотала и, покраснев до ушей, поспешила удалиться, не подав мне даже руки.
Был праздник Пурим, в воспоминание об избавлении евреев, слишком 2000 лет тому назад, от поголовного избиения в персидских владениях по совету великого визиря Персии, Гамана (см. библейскую книгу «Эсфирь»), День этот, несмотря на позднейшие бедствия под владычеством Рима, на средневековые гонения, на испанскую инквизицию, на избиение массами в Польше и Малороссии и на крайне незавидное их нынешнее положение во всей Европе, празднуется евреями до сего времени шумно и весело. Это единственный день, когда евреи позволяют себе поесть хорошо и даже напиться пьяными. Бедных принято одаривать в этот день и деньгами, и пищей, и вещами.
Кстати, не могу умолчать о прокравшейся в последнее время в некоторые наши газеты легенде, будто в праздник Пурим евреи нанимают христиан для исправления обязанностей живого Гамана, которых истязают и чуть ли не избивают до полусмерти. Ничего подобного нет и не бывало. Я жил в самых мрачных центрах еврейства и никогда ни о чем подобном не слыхал, даже 50 лет тому назад, когда ни один луч просвещения не проник в темную еврейскую жизнь и когда наша русская жизнь не была еще так регламентирована и всякие преступления легко сходили с рук.
Поводом к этой злостной, пущенной в печать легенде послужил, вероятно, глупейший, сохранившийся до сих пор обычай — топтать ногами и колотить в колотушки при упоминании имени Гамана при чтении в праздник Пурим в молитвенных домах и синагогах священной книги Эсфири. Если посторонний человек, не посвященный в этот дурацкий обычай, случайно попал бы в Пурим на чтение названной книги в синагогах и услышал бы этот дикий рев, этот шум от верчения колотушек, то он вправе был бы подумать, что очутился в сумасшедшем доме или в сборище неистовых фанатиков, способных на всякое изуверство. Очень может быть, что какой-нибудь ревнивый не по разуму корреспондент случайно был свидетелем этого дурачества у евреев и у него разыгралась фантазия и дошла даже до ритуального убийства…
Между тем евреи так невинно тешат себя проклятием имени Гамана, так детски глумятся над его памятью, что их поступки могут возбудить только смех и жалость, но ничуть не гнев и обращение к правительству и общественному мнению о защите христиан от избиения их евреями в праздник Пурим.
Возвращаюсь к своему рассказу.
Так вот, в праздник Пурим мой будущий тесть Тонхум прислал мне обещанные подарки, пригласил меня и моих родителей к себе на пир. Мы явились. Нас торжественно встретили и посадили за стол на самое почетное место. Стол был накрыт в середине комнаты и поразил нас, бедняков, обилием стоявших на нем яств: тут были всевозможные рыбы под сладкими и кислыми соусами, и разные жареные птицы, и сладкие торты и пирожки, и разные водки и наливки. У отца моего, который любил поесть, глаза разгорелись при виде такой роскоши. И только теперь, за этим столом, при полном освещении, я впервые рассмотрел как следует мою невесту, сидевшую против меня, несколько наискосок. В этот вечер моя «будущая» даже понравилась, впрочем, лишь настолько, насколько вообще молодая скромная девушка может понравиться невинному восемнадцатилетнему мальчику, никогда не знавшему женщину… Подкупило меня еще и то, что невеста моя была чисто одета, не робела, не жеманилась, была естественна. Мы часто встречались глазами, но все же ни слова не проговорили друг с другом. К тому же я был занят диспутом с ученым братом Тонхума, также приглашенным на пир и сидевшим рядом со мною. Он все зондировал мои познания в Талмуде, слегка экзаменуя меня. Я был в ударе и бойко отвечал ему на вопросы, сам задавал ученые вопросы, и как невеста, так, в особенности, Тонхум смотрели на меня с гордостью, хотя ровно ничего не понимали в нашем диспуте. Отец занят был едою и никакого внимания на нас не обращал, а женщины тараторили между собою о своих маленьких делишках.
Пир, то есть еда и питье, кончился довольно поздно. На прощанье мы с невестой обменялись только взглядом, руки друг другу не подали, и даже слово «прощайте» или «до свидания» не было произнесено. Я так и не видел ее больше до самой свадьбы.
Свадьба моя отпраздновалась не пышно,
