Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Это событие так взволновало и воодушевило меня, что, вернувшись с парада, я в тот же день написал на древнееврейском языке большое стихотворение-оду в честь царя, в котором в самых высокопарных выражениях сравнивал Александра II с солнцем, проливающим свой свет и на моря, и на гигантские горы, и на леса, и на маленького червячка, в котором я подразумевал себя. Тут же я выразил убеждение, что царь-ангел будет милостив и к обожающим его верноподданным евреям и что для них настанут светлые дни.
Император Александр II был тогда крайне доступен и приветлив со всеми. Куда бы он ни приезжал, его коляску сопровождала несметная толпа христиан и евреев, из которых многие лично подавали ему прошения, и никто их не гнал и не преследовал. Государь принял во дворце депутации от всех сословий, в том числе и еврейскую, в которой участвовал и мой дядя-богач и для которой у него нашлись высоко милостивые слова, всех очаровавшие. Несмотря на то что в городском театре играла только польская труппа, государь посещал этот маленький, незначительный театр и, говорили, был в восторге от игры одной молодой артистки обворожительной красоты, которая вскоре умерла от скоротечной чахотки, оплакиваемая всем польским населением города.
Провожала Вильна своего государя так же сердечно и восторженно, как и встречала. От Вильны до Варшавы железная дорога еще не была окончена, и государь уехал туда на лошадях Проводы были очень торжественные. Перед дворцом выстроены были все воспитанники Виленских учебных заведений с учебным начальством во главе. Прежде чем сесть в коляску, государь милостиво простился с молодежью, которая провожала его с умиленным восторгом. Во всем этом участвовали виленские евреи, которые считали Александра II своим царем, видя в нем священнейшую особу, помазанника Божия, за которого готовы были отдать свою жизнь…
Все это утверждаю как очевидец и теперь, судя по своим собственным чувствам и побуждениям. Могу прибавить еще, что, живя среди самых фанатических евреев, считавших общеевропейское образование величайшей ересью, преследовавших жестоко всех своих соплеменников за малейшее отступление от еврейских обычаев и живших с великой надеждой на возвращение в Палестину и устройство там, по обещанию пророков, нового еврейского царства, — я никогда не слыхал из еврейских уст какой-нибудь хулы либо порицания русскому царю. Евреи, конечно, не могли быть довольны суровым режимом императора Николая I, отразившимся на них особенно жестоко, но как только после мрачной, до Крымской войны, эпохи выглянуло приветливое солнце в лице Александра И, евреи также ожили, искренно за него молились в своих синагогах и глубоко скорбели и возмущались против покушений впоследствии на жизнь глубоко любимого своего царя…
Но возвращаюсь к своим личным делишкам.
Живя на готовых хлебах у своего тестя, я завел обширную переписку с моим старшим братом все на древнееврейском языке. Надо сказать, что этот мой брат, Савелий, кончивший блестяще курс учения в Виленском раввинском училище, получил место учителя еврейского училища в Одессе, куда и уехал. Но это поприще деятельности его не удовлетворяло. Он вскоре бросил учительство, переехал в Киев, сдал экзамен из латинского языка и поступил в университет на медицинский факультет. В то время, когда я женился, брат был на третьем курсе.
Так вот брат в письмах своих заронил мысль о том, что мне следует подумать о другой жизни, что перспектива жить на шее у тестя и затем сделаться меламедом — не блестящая, что с моими способностями я могу в два-три года приготовиться к университету и что он готов всячески помочь мне в этом. Мысль эта крайне меня прельщала, и я стал обдумывать, как ее осуществить. Ни жене, ни родителям я не смел и заикнуться о совете брата: они считали бы его нарушением всех божеских и человеческих законов и всеми силами старались бы помешать осуществлению его. Тесть мой уже косился на меня и за то, что я иногда осмеливался читать в его присутствии маленькие еврейские книжки, хотя он и не знал содержания их. Что касается университета и студентов, о которых он и малейшего понятия не имел, то он считал их рассадниками безбожия и прямыми отступниками от Иеговы и его святой Торы. Мне не с кем было советоваться. Положение мое затруднялось еще тем обстоятельством, что на девятнадцатом году мне вскоре предстояло сделаться отцом семейства…
Тем не менее я мысленно уже решил, что последую совету брата. Жизнь в доме тестя, несмотря на сильную любовь ко мне жены, сделалась для меня нестерпимой. Тайная моя переписка с братом привела к решению, что весною я должен бежать от жены и приехать в Киев, где брат нашел уже для меня убежище в доме известного в Киеве еврейского деятеля К, который согласился дать мне стол и квартиру взамен уроков древнееврейского языка одному из его сыновей.
Главным препятствием к осуществлению нашего плана было отсутствие у меня денег на дорогу и паспорта. Приданое мое в сумме 400 рублей лежало на хранении у одного из еврейских лолубанкиров-полукоммерсантов, от которого без разрешения родителей ничего нельзя было получить. Что касается паспорта, то его сроду у меня не было. Я даже не был приписан ни к какому обществу, и все свои скитания по городам Северо-Западного края совершал без всякого вида, которого никто никогда и не требовал от меня.
Теперь, решившись на бегство из Вильны, мне необходимо было достать и деньги и паспорт. Последний, впрочем, мне удалось получить, но только на имя моего второго брата, Айзика, жившего, как я уже говорил, в Сморгони. Он был приписан к маленькому еврейскому обществу, официально существовавшему где-то в пяти-шести верстах от города Вильны. А так как и этот брат никогда паспорта себе не требовал и женился и проживал в Сморгони без всякого вида, то я этим воспользовался и выхлопотал себе паспорт из сказанного общества на имя моего брата, что мне обошлось всего в
