Прожитое и пережитое. Родинка - Лу Андреас-Саломе
Хедвиг только улыбнулась на мое замечание.
— На это у них не хватило сил. — В ее милом, отцветшем лице появилось выражение своенравия, даже высокомерия. В тот же миг глаза ее наполнились горючими слезами. — Русские святые только смотрели с икон на то горе, которое я смогла вынести… выстрадать.
Ксения
Вечером приехала в Родинку, утром проснулась в Родинке, а ночью, во сне, побывала дома — дома! Это придало пробуждению ощущение удаленности, заброшенности; письма, которые я получила по прибытии — от мужа, отца и брата, — только усилили это ощущение, довели его до сознания, заставили в него поверить, в каком бы сердечном и веселом тоне ни были они написаны.
Чуть свет, высоко подобрав юбки, я уже шла по росистой некошеной траве через парк к леску; шла я, не разбирая дороги и не поднимая глаз от писем, пока не уткнулась в низкую, поросшую мхом стену, за которой начиналась деревня. Точнее, ее околица. Обрывок улицы, весьма широкой, густо поросшей травой, совсем не похожей на улицу, бревенчатые избушки, иные с резными наличниками и щипцом, похожие, скорее, не на дома, а на коробки, расставленные по краям зеленого ковра, своей пестротой соперничающие с цветущим многотравьем луга. Деревенька и окрестности казались внутренним пространством, окруженным бескрайней ширью! Они были встроены в эту ширь и напоминали обстановку большой комнаты, которая, за неимением задней стены, доверительно примыкала к естественному фону, казавшемуся — благодаря ограничительной линии небосклона — зеленым, отороченным синью занавесом.
Тишина стояла почти такая же, как и в лесопарке у меня за спиной. Вокруг ни души. Ни лая собак, ни деревенского шума, ни пересудов у ворот. Все, кто мог работать, были уже на сенокосе или в поле.
Только увечная девочка в красном платке сидела, словно гномик, на пороге одной избушки и драила песком деревянную посуду. На широкой глинистой улице, заросшей бурьяном, копошились куры, рядом, у ворот, стоял теленок, тоскующий по матери. Время от времени он печально и просительно мычал в пустоту. В тихом сиянии разлившегося повсюду утра этот монотонный звук летел над деревней, она словно жаловалась на свою судьбу.
Странна именно эта тишина, так располагавшая к размышлениям на разные темы, не прерывавшая ни одной мысли, не нарушавшая их течения, постепенно обрела силу, которая пробудила и захватила меня. Она походила на жилище, на которое смотришь в окно, которое видишь в зеркале, — полное живых примет и все же немое, призрачное, полуреальное и потому влекущее к себе, манящее своим существованием.
Глядя на раскинувшуюся передо мной картину, я снова вернулась мыслями к России — не только к людям, ради которых я сюда приехала. Нет! Как когда-то, когда Димитрий читал нам стихи, в моем воображении, подхлестывая его, поэтические образы подменялись образами Родинки, так и теперь я почти физически ощущала нечто противоположное: русскую первооснову, на которой только и могли вырасти эти очень близкие мне образы.
Но сколько бы времени я ни провела здесь, останется ли эта картина во мне по-настоящему живой? Не превратится ли она в простую картинку, подобно тому малороссийскому домику, в который я заглянула по пути в Киев и от которого в памяти моей остались только цветы на полу и разноцветные ленты в волосах женщин? Сердце мое вдруг заныло — картинки из путевой папки! Можно ли было хотя бы пожелать, можно ли было осмелиться заглянуть глубже? В нищету этого народа, в его беды, в его темноту, во все то, что мы не в силах были устранить, мимо чего проходили?
Ах, что еще могло встретиться на моем пути, кроме нескольких праздничных картин? Быть может, то, как они по субботам хлещут себя в баньке вениками, но не то, как они снопа залезают в свои вшивые рубахи, не то, что им снится но ночам, когда они лежат на печи, свернувшись под своим косматым бараньим тулупом как под выпавшим подшерстком, — животные, на долю которых пришлись сверхчеловеческие страдания.
Об этом думала я, медленно возвращаясь через парк в господский дом, и об отношении Виталия к таким вещам в пору его юности. Я шла под великолепными лиственными деревьями и высокими соснами, росшими на немного болотистой почве, где под листвой, похожей на листья мирта, уже подрастала северная клюква, шла мимо мечевидных листьев отцветающих ландышей, которые мы рвали у себя уже не один месяц тому назад ничто не нарушало тишины. Когда я миновала березовую рощицу, придававшую пейзажу неповторимое очарование, меня встретила песня жаворонка.
Я вышла из леса как раз напротив хозяйственных построек. Проходя мимо конюшни, я заметила лошадь светлой масти, которую ласкала совсем юная женщина в льняной, пестро вышитой русской кофточке. Я видела только ее спину и две короткие белокурые косы, едва достававшие до плеч и казавшиеся детскими, несмотря на отменный рост женщины.
Тем временем меня обнаружила Хедвиг. Она только что вышла из подвала для хранения молока, который возвышался над землей возле коровника, как огромный бесформенный гриб. На ней был очень милый рабочий фартук, и вся она была премиленькая, словно «вылупившаяся из яйца».
— Скоро время завтрака, Марго!.. Куда это ты смотришь? Да, это Ксения и ее лошадь, они утешают друг друга, потому что Виталий запретил им выезжать. Ты должна знать: Ксения — истинный дьявол, когда скачет верхом, это для нее — высшее удовольствие. Отсюда и вся эта скорбь: недавно она появилась в слезах.
— Что, Виталий увлекается запретами? — Я все еще смотрела туда.
— Виталий? Да он балует ее без меры!
«Тогда почему?» — хотела было я спросить, но в тот же миг поняла почему. Хедвиг подтвердила мою догадку.
— Да, на это надеется вся семья. Правда, Ксения еще не осознала этого как следует. Мы все ждем сына — ведь всегда ждут сына! А теперь и Виталий.
Идя по дорожке через разбитый перед домом цветник, Хедвиг с живостью продолжала:
— Меня это тоже волнует до глубины души, должна тебе сказать. Мне господин сынок тоже кое-что доставит, особенно если окажется вовсе не сынком… Кроме меня, за ним некому ходить. Не в роли няни, нет — в роли второй мамы. Виталий клятвенно обещал мне. Ну а Ксения, беззаботная и невозмутимая, мне это позволит, с этой стороны мне и малышу ничего не грозит…
Она и впрямь вся светилась надеждой. Надежда прорывалась в ее голосе. Меня это глубоко растрогало. Меня, все еще не потерявшую тайной надежды на счастье нового материнства.
