Евгения Федорова - На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной
Но везде есть свои «шипы». Этими шипами были комары и гнус, буквально заедавшие нас. Иной раз глаза превращались в такие щелочки, сквозь которые едва был виден свет божий! Лесоповальщики тоже приходили с опухшими лицами и руками. Ноги и тела спасали шаровары и телогрейки.
Все же лето с его теплом, солнышком, открытыми дверьми в барак, с ночевками на свежем воздухе на дворе возле барака было благословенным временем.
К тому же понемногу начали налаживаться и связи с родными. Я получила письмо от мамы, эвакуированной с детьми в деревню под Бузулуком.
Я узнала, что все мои живы — пока живы. Муж был на фронте в саперных войсках, очевидно потому, что был архитектором.
Мой двоюродный брат, «не донесший на меня» и к войне давно уже кончивший свой трехлетний срок за это, в армию взят не был, а попал в какую-то «трудармию», и это кончилось для него не менее трагично, чем мог бы кончиться фронт.
Вышло все это совершенно случайно — вот и не верь в судьбу! Охраняя какой-то лес, он жил в сторожке вдвоем с одним стариком. Дед был славный, рад был товарищу и заботился о Юрке, как о сыне. Беда была в том, что дед болел туберкулезом. Юра заразился и, промучившись несколько лет, умер, не дожив до 40 лет и до реабилитации, не услыхав, как маленькая, обожаемая им дочурка впервые скажет «папа»…
Но все это было позже, а пока и он был жив.
Самым горьким было маленькое письмецо-треугольничек от Федора Васильевича, пересланное мне моей мамой. Оно было скорбной, безнадежной и последней искрой пропащей, неизвестно зачем загубленной человеческой жизни.
…И снова пришла зима, и, когда в лагере на «подсобных» работах делать стало нечего, меня сунули в какую-то лесоповальную бригаду.
Женские лесоповальные бригады, не в пример мужским, почти всегда вырабатывали норму. И ни одна из бригад не хотела брать «интеллигенцию» — ее навязывали силой нарядчики, если некуда было девать людей. Так было и со мной. Меня нехотя взяли в бригаду.
Это был мой первый и последний «взлет» на общих работах, когда я достигла невиданных «вершин» производительности и заработка в 800 грамм чудесного, сытного ржаного хлеба! Конечно, не сразу. В лесоповальную бригаду входило шесть «основных» человек и два «подсобника». Основные — это лесоповальщики, обрубщики ветвей и раскряжевщики — раздельщики древесины — тоже каждых по двое.
В обязанности подсобников входило собрать обрубленные ветви и сучья и сжечь их. Эта работа считалась «легкой», и на нее посылали людей с 3-й категорией трудоспособности. «Основные» официально должны были иметь 2-ю категорию — лесоповал считался работой тяжелой. Кто получал 1-ю категорию, давалась ли она по физическому состоянию или по каким-то другим признакам, — не знаю, но мне не довелось встретить в лагерях человека с 1-й категорией.
Стопроцентная выработка оплачивалась 600 граммами хлеба — для этого бригада должна была выработать 30 кубометров древесины — по пять кубометров на человека. Подсобники не учитывались. Чтобы получить 800 грамм, норму надо было перекрыть на 20 %.
Итак, я попала на «легкую» подсобную работу — сбор обрубленных ветвей. И еще их нужно было сжечь.
У нас на лагпункте давно не водилось спичек. «Неугасимый огонь» поддерживался в кухне, бане, прачечной. В крайнем случае можно было попросить у стрелков или зажечь от сторожевой плошки. Но это все в зоне. На лесоповальную делянку надо было нести с собой угольки в чугунке, чтобы из них раздуть костер. А ведь делянки были за пять, восемь и даже больше километров от зоны!
Увы! Сколько раз мне не удавалось спасти тлеющую искорку, сколько раз в котелке оказывались затухшие холодные угли!
Вот и отправляйся за новыми углями — бреди по протоптанной в тайге тропе, по бокам которой снег чуть не по плечи тебе. Но это все ничего, эти хождения по таежным тропам, особенно утром, пока еще есть силы в ногах и если погода тихая.
…На всю жизнь запомнились мне прекрасные картины со спящими под снегом великанами-соснами, со звездами в начинающем светлеть небе, с первыми нежно-розовыми облачками, которые чуть тронуло восходящее солнце, с ручьями, пробивающимися из-под снега и снова исчезающими в сугробах… и вокруг великолепная тишина, разве только дятел раскатит свою трель…
Но ведь лесоповальщики не ждут — им надо сделать свою норму. Пока ты ходишь за огнем, уже повалено несколько огромных корабельных сосен. Очищено от ветвей, раскряжевано. Падая, сосны пышными своими кронами зарылись глубоко в метровый снег. Искусно обрубленные снизу из-под стволов, ветви теперь едва торчат на месте «побоища». Раскряжеванные стволы откачены в сторону. Попробуй вытащи такую «веточку в три твоих руки толщиной, вмятую в глубокий снег да еще притоптанный валенками работяг. Но надо вытащить, надо приволочь к костру, надо, чтобы они еще горели — эти громадные сырые разлапистые ветви.
Если делянка не убрана, десятник не примет древесины. Обливаясь потом, а то и слезами, мы с моей напарницей таскаем неимоверно тяжелые ветви, проваливаясь по пояс в снег, а затем, стоя на коленях, дуем до одурения в чадящий, дымящий, но никак не желающий гореть костер.
А бригадир покрикивает, торопит — скоро начнет темнеть; короток зимний день в прикамской тайге, никому неохота сидеть на штрафном пайке.
Кончается тем, что вся бригада, чертыхаясь и обкладывая нас трехэтажным матом, начинает помогать нам — все таскают ветви, и кострам наконец надоедает дымить, и дымовую завесу прорезает яркое лезвие огня. Костер весело трещит, рассыпая фонтаны искр, ветви корежатся и шипят — но теперь уже напрасно — огонь победил!
Приходит десятник, отшлепывает своим молотком клеймо на срезе бревна, измеряет, записывает в свою книжечку.
Не обходится и без мелкой туфты. Слишком соблазнительно, если вчерашний лес лежит неподалеку, не воспользоваться случаем — отпилить тончайший кругляшок с клеймом, в каждой бригаде есть такие «спецы», и сдать бревна еще разок… Да и не грешно, право. За свои 800 граммов бригада довольно пролила пота. Государство и так не в убытке — ведь работаем только за паек, а так — нам лишние 200 граммов!
Последняя работа — умело закопать костер. Так закопать, чтобы завтра, если отправят на эту же делянку, можно было, раскопав его, под снегом найти еще тлеющие угольки, сохранившие жизнь до следующего утра. Неопытный человек вряд ли сумеет так закопать, но опытные лесоповальщики могут.
Домой отправляемся в сумерки, вереницей друг за другом по тропам, которые похожи на траншеи. Но тут я чувствую, как ноги наливаются свинцом, спину между лопаток отчаянно ломит, и я пропускаю, свернув в снег, одного путника за другим, пока не остаюсь совсем последней и, едва волоча ноги, тащусь вслед за всеми.
Так долог, так бесконечно долог этот обратный путь, и какое счастье разглядеть среди темных силуэтов деревьев мигающий огонек сторожевой плошки! Перед воротами лагеря постепенно собирается толпа, люди начинают мерзнуть, прыгать с ноги на ногу, сырые бушлаты застывают колом. Но пускают в зону только тогда, когда всех пересчитают и все сойдется.
Утром развод происходит быстрей — бригаду за бригадой выпускают за ворота, отмечая, сколько вышло человек.
Подъем на «командировке» возвещает старая рельса, подвешенная к чему-то посредине лагеря. Это бывает в пять часов, когда небо еще полно звезд. Но пока люди получат свою утреннюю кашу, пока в инструменталке добудут пилы и топоры — они берутся с боя, и лучшие достаются первым и сильнейшим, — пока люди добредут до своих делянок, как раз и забрезжит рассвет.
Если денек погожий, по небу поплывут розовые облака, снег на полянах и откосах оврагов нежно порозовеет. Грудь начнет жадно вдыхать ароматный хвойный воздух, и ты почувствуешь, что еще способна радоваться жизни. Пока еще живешь!
…К зиме 44-го в лагпункт стали прибывать «западники» — болгары, чехи поляки, в основном бывшие служащие, мелкие лавочники, немного из интеллигенции — учителя, юристы — в общем, люди, никогда топора в руках не державшие. Они, попав на лесоповал, целыми бригадами замерзали в лесу, не умея и не имея сил даже развести костер, чтобы хоть не замерзнуть. Это называлось «саботажем» на языке лагерного начальства.
В лес ходили без конвоя — бежать было некуда: кругом на сотни верст тайга, а дорога на Соликамск бдительно охранялась. К вечеру стрелки выезжали на дровнях за «западниками», утром ушедшими на работу, и привозили в лагерь трупы «саботажников». На поверке начальник лагеря всенародно предавал их анафеме — «фашистов», готовых лучше сдохнуть, чем честной работой искупить свои преступления.
Это было уже после моего отбытия с «42-й командировки», и узнала я об этом от знакомых лагерников, которых я встретила в Соликамске примерно через год после моего освобождения.
