Евгения Федорова - На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной
Все это я знаю, потому что испытала на собственном опыте. Но пришел этот «опыт» не сразу и не вдруг, а постепенно, после того, как несколько раз чуть не загнулась, как загнулись многие другие.
К сожалению, все «если», перечисленные мной, почти никогда не бывали в наличии — всегда чего нибудь не хватало: то острых пил, то толстых деревьев, то дружной бригады, а главное — крепких мускулов.
…На пересылке в Соликамске нас продержали дня два-три и разослали по разным лесоповальным «командировкам», как здесь называли лагпункты. В числе 40 человек, преимущественно мужчин, я попала на командировку, под названием «сорок вторая».
Это был небольшой лагпункт — человек на 400–500, километрах в 40 от Соликамска. Эти 40 километров мы тащились два дня, как ни подгонял нас конвой. Ноги еще плохо держались после полутора месяцев неподвижности и голодного этапного пайка; люди шатались и часто падали. Стояла жара, страшно хотелось пить. Во рту не то что пересохло — язык стал шершавым, как терка, и огромным, как пирог.
Раза два мы проходили через деревни, и колодцы с журавлями стояли у самой дороги, но ни разу конвоиры не разрешили остановиться и напиться. Бабы у колодцев жалостливо смотрели на нас, вздыхали и крестились.
Только к вечеру, когда почти совсем уже стемнело, нам все же удалось напиться. Мы снова проходили деревней, довольно большой. Избы длинными рядами стояли по обе стороны дороги.
Начальник конвоя объявил: в конце деревни есть мост и река. Если мы пройдем деревню быстро и тихо — в полном молчании, то нам будет разрешено напиться из реки.
Неужели ему могло прийти в голову, что 40 голодных и обессиленных людей, не имея никакого оружия, могут поднять бунт? Что крестьяне, живущие в области, где лагерей куда больше, чем деревень, могут броситься им на помощь?
Итак, мы, собрав последние силы, торопливо, молчаливо, как воры, шагали по деревне. К счастью, дорога к реке шла под уклон… Наконец, вот она — обещанная награда! Вот она — живая вода, наслаждение и эликсир жизни!
У моста нас свернули с дороги на берег. Было уже совсем темно, и скорей на ощупь, чем на глаз, было понятно, что мы шагаем по следам скота, который сюда гоняют на водопой. Глубокие вмятины от копыт засохли колдобинами, и мы беспрерывно спотыкаемся. Но вот под ногами становится мягче и мягче, наконец захлюпало жидкое месиво и — о счастье! — вода!.. вода!..
Мы не дали себе труда забрести в реку хотя бы по колено. Полными пригоршнями мы черпали воду, взбаламученную нашими ногами, окунали в ладони пылающие лица и пили, пили жадно, не отрываясь, как расгоряченные лошади.
Ночевали мы на какой-то лужайке при дороге. Было тепло, и костра не было нужды разводить. Варить нам тоже было нечего — паек, выданный на день (неизменная селедка!), был давно съеден. Да от усталости есть и не очень хотелось.
На другой день мы дотащились до лагеря. А на третий всех мужчин отправили на лесоповал. Мудрено ли, что они не сделали никакой нормы и получили по 200 граммов хлеба? Так завязывался заколдованный «доходяжный круг».
Женских бараков здесь было всего два. В первом жили «работяги» — несколько лесоповальных бригад и «лагерные придурки» — служащие финчасти, бухгалтерии, обслуга кухни, прачечной, лазарета. Во втором бараке жили уркаганки, нигде не работавшие, но «обслуживавшие» мужское население лагеря.
Барак наш был небольшой, со сплошными нарами в два этажа. Помещалось человек 60, но плотненько. Если ночью соседка ворочалась, переворачиваться приходилось и тебе, и следующему, и так по всем нарам — цепная реакция!
Посредине барака была большая квадратная печка — под самый потолок. Когда лесоповальщики приходили домой, она превращалась в невиданное чудо-дерево: за натянутые вокруг печи от пола до самого потолка веревки затыкались носами валенки, которые торчали во все стороны, как толстые, обрубленные сучья. Сушилка не работала, и сушить валенки и бушлаты приходилось в бараке, верней — подсушивать, так как высушить до конца было невозможно. Поэтому в бараке постоянно стояла влажная и вонючая духота.
Маленькое окно зимой не открывалось, а форточки не было вообще. Духота, постоянно вспыхивающие то там, то здесь ссоры, мат, мало чем отличающийся от уркаганского жаргона, были отвратительней всякой работы, и только смертельная усталость валила людей на нары и убивала наповал тяжелым сном.
Освещался барак светильником, сделанным из картофелины, если для этого не было подходящей банки, куда можно налить какое-то горючее (мазут, например), и в нее клался фитиль из тряпки. Светильник нещадно коптил, и к духоте и вони от валенок добавлял еще свою специфическую вонь. В общем, в бараке было не слишком уютно.
Дневалила в бараке внучка известного писателя — географа Семенова-Тяньшаньского — дородная дама с седыми волосами и аристократическим профилем. Несмотря на преклонный возраст, ее никак нельзя было назвать старухой. Двигалась она быстро, держалась чрезвычайно прямо. Ее властный голос перекрывал любую перебранку. При случае она пускала первоклассным матюгом и умела быстро навести порядок в бараке. Потом извинялась и поясняла соседям: «Ничего не поделаешь, иначе они не понимают! Это ж… “опчество”»!
«Опчество» дневальную уважало и побаивалось. Без нее было бы совсем худо.
Состояло общество из раскулаченных, сбежавших с мест поселения колхозников и рабочего люда. Интеллигенция в основном ходила в «придурках». «Придурки» и «работяги» ненавидели друг друга — отсюда и постоянные ссоры, возникавшие по всякому поводу и без повода, конфликты, которые разрешала Семенова-Тяньшаньская.
…Смутно помнится осень и начало первой зимы на «42-й командировке». Заниматься приходилось самыми разнообразными работами, начиная от мытья полов и «подковырки» лаптей (работа не трудная и даже занятная), до рытья каких-то канав и корчевки пней. Никаких сил не хватало вывернуть эти пни из земли, как ни подрубай кругом все корни.
Беда была в том, что ни на одной из этих работ невозможно было выработать норму и заработать больше чем 300 граммов хлеба (а то и 200 получалось!). Посылок никаких не было, люди худели и слабели. К зиме у большинства началась «куриная слепота».
Удивительная и странная болезнь эта «куриная слепота»: днем видишь нормально, а с наступлением сумерек снег и небо становятся приятного зеленовато-салатного цвета. Но чем дальше, тем все больше сужается поле зрения, и в конце концов оно становится размером в пятачок. Словно смотришь через маленькую трубочку. Когда начинаешь читать, то в поле зрения попадает не больше полуслова. Страницу надо водить перед глазами, как стеклышко под микроскопом. Да и то этот маленький пяточок должен быть ярко освещен.
Полутеней никаких не существует — кругом кромешная тьма. Найти уборную вечером — невозможно. В баню кто-то должен вести тебя за руку и там наливать воды в ушат, подавать мочалку и мыло. Во время еды ты пытаешься зачерпнуть баланду перевернутой ложкой!
С наступлением вечера по лагерной зоне, освещенной только мигающими плошками, вдоль колючей проволоки (ведь электричества здесь не было) бродили слепцы с поводырями или двигались одни, вытянув вперед руки, неуверенно шагая в поисках кухни, уборной или своего барака. Зрелище достаточно фантастическое, пока я его могла еще видеть!
К счастью, куриная слепота излечивается быстро и легко. Стоит съесть небольшой кусок, граммов 100, сырой печенки.
Мы ждали обещанной нам печенки месяца два. Наконец печенку все же привезли, и ее хватило на всех. С куриной слепотой на какое-то время было покончено.
…Вереницы лиц проходят передо мной. И хотя ни с кем на этой «командировке» не связали меня узы настоящей дружбы, все же хочется рассказать о некоторых из тех, с кем довелось встретиться здесь.
Из Ленинграда был привезен профессор Б., к сожалению, не помню его имени. Блокадной зимой в голодающем Ленинграде сидел он на Шпалерке, получая вместо «пайки» маленькие кусочки шоколада. Без суда и следствия был привезен сюда к нам, на «край света»! Неисповедимы пути НКВД…
Он был совсем еще не стар. В Ленинграде у него остались жена, сын и дочь восьми и десяти лет, которых он обожал. Ни в какую эвакуацию он их не отпустил, философски полагая, что если суждено погибнуть, то уж пусть лучше всем вместе. Он научил ребят не бояться бомбежек, и они с женой и детьми никогда не прятались в бомбоубежище — спокойно спали под вой сирен. Старались двигаться как можно меньше, чтобы не расходовать жизненной энергии, которую надо было беречь до конца… (До какого?..)
Он не был политиком, но был твердо уверен в какой-то конечной победе Запада — не немцев, а именно цивилизованного Запада. Он верил в прогресс и цивилизацию. Ему не раз случалось бывать в заграничных командировках, и «Запад» он представлял себе конкретно как мир цивилизованный и прогрессивный.
