Евгения Федорова - На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной
Через несколько минут мы уже знали, что двое мужчин, купаясь, каким-то образом утонули в реке, где и течения-то почти не было, и глубина была невелика. Мы тоже бросились к той барже, но утопленники были окружены плотной толпой, ничего не было видно. Говорили, что их откачивают. Но откачать не удалось…
Озлобленные конвоиры тут же отменили и купание, и «пикник», выстроили нас в колонну по четыре в ряд и начали пересчитывать. От волнения и растерянности у них ничего не получалось — то людей не хватало, то оказывались лишние.
Кончилось тем, что притащили формуляры и начали выкликать по фамилиям. Все было кончено. Приятный и сулящий сытный обед «пикник» превратился в нудную голодную и нелепую стоянку на солнцепеке. Печально шипели догоравшие костры, в которые сплывала никем уже не присматриваемая каша. Только запах подгоревшего пшена щекотал ноздри и пустые желудки. Сколько пшена было загублено зря!..
Это была первая и последняя попытка накормить этап горячей пищей, и закончилась она так плачевно. Больше ни разу до самого Соликамска, куда мы приплыли через месяц с небольшим, нам не пришлось попробовать горячей пищи. Соевые консервы тоже кончились и вместо них выдавали тощенькую, а главное, дико соленую тюльку, которую мы бережно раскладывали на пять кучек, считая и сравнивая каждую рыбку. Дней через 15 из буханок хлеба, когда их за неимением ножа разламывали руками, стал подниматься серебристо-зеленый столб сухой плесени, похожий на персидский порошок, которым когда-то посыпали диваны от клопов. И все же мы практически в полном составе доплыли до Соликамска.
Первые пять суток были самыми тяжелыми. В Рыбинске нас пересадили на крытые и более просторные баржи; здесь были даже какие-то нары, вроде барачных «вагонок». Их захватили УБЭ, которые беспардонно стаскивали успевших устроиться там «фашистов» — теперь уж иначе «58-ю» и не величали. Но и на полу, под нарами, и в проходах оставалось достаточно места, чтобы лежать, и это было счастьем! Каким блаженством казалась возможность вытянуть уже начавшие опухать и нестерпимо нывшие ноги. Сон заменял пищу, и мы спали чуть ли не все сутки напролет.
Следующая пересадка была уже на Волге, в Горьком.
Хотелось бы не вспоминать о ней… Но все стоит перед глазами, как сейчас: с баржи нас перегружали на пароход, который причалил почти вплотную к барже, и с ее борта на борт парохода перекинули довольно широкие мостки. И весь народ с баржи устремился к этим мосткам, чтобы первыми занять лучшие места на пароходе.
Я хотела увлечь Елизавету Ивановну из этой жуткой толпы и вырваться сама — но это было уже невозможно. Только вперед и вперед влек нас людской поток, обретший собственную неумолимую силу и волю. Назад хода нет. И вот мы уже шаг за шагом приближаемся к мосткам, поднимаемся со ступеньки на ступеньку по приставленной лестничке, пока не оказываемся на мостках. И тут я с ужасом вижу, что Елизавета Ивановна, замешкавшись, растерянно останавливается на самой середине мостков, подносит руки к вискам, как-то странно шатается из стороны в сторону…
— Давайте руку, — кричу я, — руку!
Но меня уже оттесняют все дальше и дальше; кто-то пытается поддержать Елизавету Ивановну сзади, кто-то дико визжит, а она медленно оседает все ниже и ниже, как в замедленной киносъемке, пока вовсе не исчезает среди голов, туловищ и движущихся ног…
— Остановитесь!.. Остановитесь!.. — кричат все, но это невозможно, и люди все идут и идут, не в состоянии остановиться, не в силах обойти упавшую женщину.
…Позже говорили, что Елизавету Ивановну сняли с парохода с поломанными руками и ногами и отправили в какой-то госпиталь в Горьком. Осталась ли она в живых — не знаю, так как никогда больше ее не встретила.
…Как оказалось, не было никакого смысла устраивать «ходынку» и драться за места на пароходе. Нас погрузили в трюм, где были сплошные нары, и было совершенно все равно, лежать ли на нарах или под ними. Места хватало — не хватало воздуха. Круглые иллюминаторы были наглухо задраены, люки накрепко заперты. Дышать было совершенно нечем. Каждые минут 15 кому-нибудь становилось дурно и кто-нибудь терял сознание. Поднималась паника, все начинали кричать, выть, колотить кулаками и ногами в стены и люки, пока люки не открывались на несколько минут и свежий воздух наполнял трюм. Но хватало его ненадолго. Стоило закрыть люк, и все повторялось вновь.
Я ошиблась, сказав, что самыми трудными были первые пять суток. Там над нами было небо и достаточно кислорода. Путешествие в трюме, без воздуха, было еще хуже. И как много раз в жизни бывало со мной и, вероятно, и со всеми, когда я была уже совершенно на пределе, снова вмешалась судьба, чтобы спасти меня. Она явилась в лице Екатерины Михайловны Оболенской.
Наш лазарет с больными из лагеря и заболевшими в дороге ехал в 4-м классе парохода. С лазаретом ехала и его обслуга. Ехала и Екатерина Михайловна.
По сравнению с трюмом это были царские палаты. У каждого имелось свое «плацкартное» место; в открытые иллюминаторы веяло речным ветерком, а на самой корме была дверка на крошечный балкончик, за которым бурлила вода, надолго оставляя пенный след на реке. Дверь на балкончик тоже не закрывалась.
Не помню, как удалось ей устроить меня в лазарет и как вообще она узнала, что я еду в трюме. Я была еще на ногах и ничем особенным не болела, если и дошла до предела, то только от духоты, но и другие были не в лучшем состоянии…
Но в лазарет меня устроила именно Екатерина Михайловна.
…Господи! Как дышалось на этом маленьком балкончике! Какие упоительные вечера и ночи с лунной дорожкой на реке провели мы там с ней! Сколько было говорено и рассказано! Там же зародилась огромная симпатия друг к другу и было заложено основание будущей дружбы, продолжавшейся до конца ее жизни… Но вскоре нам снова предстояло расстаться почти на два года.
А пока что пришли и новые искушения: так соблазнительно было перешагнуть низкий бортик балкона! Вода была почти рядом, чуть не рукой достать. Доплыть до берега ничего не стоило. Вряд ли бы заметили и конвоиры, а если бы и заметили, то не стали бы поднимать шумиху, останавливать пароход. Ведь списать больного из лазарета было проще простого, без хлопот и забот…
Мы уже отрезвели и начали понимать, что война для нас ничего не изменит, разве только поголодать придется заодно со всеми, но останемся мы такими же политическими «зека», как и были, «гидрой», которую надо в бараний рог свернуть, как когда-то разъяснили мне на Лубянке.
Убежать, когда кругом паника, эвакуация, кругом бегут люди без вещей, без документов, — чего же проще?! Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понимать это. Всего лишь один ничтожно маленький шаг…
Что же удержало? Опять-таки полная неизвестность, что делать дальше. И… дети, мама, боязнь навредить им, растеряться с ними навеки, потерять связь с Федором Васильевичем. И ночь уходила за ночью, а «последний шаг» так и не был сделан.
Где-то уже на Каме (в Перми, может быть?) мы долго стояли, пока нас снова не перегрузили в баржи. Это были опять открытые баржи типа лихтеров — как та, первая, в которой отплывали из Повенца, но их было несколько, и в трюмах было совершенно свободно: хочешь — сиди, хочешь — лежи, хочешь — гуляй себе!.. Дни стояли ясные, ночи теплые, и жилось нам в этих баржах отлично, не считая пустых желудков конечно, но и к этому тоже в какой-то мере привыкаешь. Это был последний, заключительный аккорд нашего большого этапа, закончившийся в Соликамской пересылке.
Так не хотелось уходить с этой баржи — чувствовалось, что впереди нас не ждет ничего хорошего…
Когда мы наконец очутились в зоне и нас развели по баракам — отдельно мужчин и женщин, первое, что мы сделали, — разделись догола и устроили Великую Вошебойню…
III. Лесоповал
«Жупелом» лагерей обычно принято считать лесоповал. На самом деле это не так. Масса работ есть тяжелее и нуднее лесоповала. Та же корчевка пней, или земляные работы, да даже и полевые — утомительные своим однообразием.
На самом деле если бригада дружная, если пилы и топоры острые, если деревья толстые — из каждого больше кубометра древесины выходит — и если люди не истощены до крайности, лесоповал вовсе не самая страшная и тяжелая работа.
Лесоповал — работа, на которой вполне можно сделать норму и даже больше, а главное — это работа разнообразная и по-своему даже интересная. Во всяком случае, не чисто механическая — в ней участвует и голова.
Надо сообразить, с какой стороны выгодней подрубить сосну, сколько ее надо пропиливать, чтобы не соскочила с комля и не перебила бы людей, падая не на ту сторону, на какую надо. Решить, где упереться баграми, чтобы лучше расшатать и повалить подпиленное дерево. Кроме того, надо определить, на какую древесину пойдет ствол — на «баланы» или на деловую древесину, ведь десятник не всегда под рукой. Надо разметить и начать пилить так, чтобы не застряла и не сломалась пила. Надо также суметь раскопать вчерашний костер, занесенный снегом, и раздуть тлеющий уголек. Надо заставить гореть огромные сырые заснеженные ветви.
