Евгения Федорова - На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной
…Бригады лагерников с утра отправлялись на какие-нибудь работы — полевые в основном. К вечеру они возвращались в лагерь, и бригадиры приносили в контору табели — сведения о том, кто работал в этот день в бригаде, что сделал и сколько это составляет процентов от нормы. Согласно этим табелям бригадиры получали талончики на хлеб, на завтрак, обед и ужин, хотя последние объединялись вечером в один прием пищи. Талончики выдавала Гизель.
Вот ей и надо было найти такого — мало-мальски грамотного человека, который сел бы за ее стол и продолжал бы выдавать талончики после ее отъезда. Кажется — чего уж проще!
Наработал человек 100 % — получай за 100, наработал 50 % — получай за 50 (огромные таблицы с приведенными нормами хлеба висели тут же на стене, перед глазами).
Во всех лагпунктах существовала такая «сдельная» оплата хлебом, которая зависела от процента выработки. По вечерам, приходя в контору, бригадиры получали талончики, по которым предстояло жить на следующий день — завтрашний, а на сегодняшний все уже имели талончики с вечера вчерашнего дня. Пришедшие усталые и голодные люди устремлялись в столовые со своими талончиками, а потом, уже на сытый желудок, получали у своих бригадиров талончики на завтра, выясняли всякие недоразумения и несостыковки.
Но до чего же беспредельна глупость человеческая! В Пушсовхозе додумались выдавать вечером талончики, на которые полагалось получать сегодняшнюю пайку — сегодняшний обед! Бригадиры, возвращаясь с работы, мчались, не заходя в барак, в контору за талончиками. И даже если их отпускали с работы немного раньше, чем конвой вел всю бригаду в зону, все равно в конторе к концу рабочего дня начиналось жуткое столпотворение.
Все кричали, лезли быть первыми, совали под нос свои табели. Счастье еще, что посреди конторы стояла прочная загородка, за которой сидела Гизель, а загородка, хотя и трещала под бригадирским натиском, но все же не поддавалась!
А многоопытная Гизель, знавшая наизусть все нормы, с быстротой компьютера проставляла против фамилий с процентами граммы хлеба и, как трамвайный кондуктор, молниеносно отрывала нужные талончики с катушек, закрепленных в каких-то жестянках. Ее движения были похожи на загадочные жесты жонглера, у которого в воздухе летают «сами по себе» с десяток шариков.
За какой-нибудь час контора очищалась от бригадиров, и только неудовлетворенные и обиженные люди заскакивали по одному предъявить свои претензии и покрыть матом Гизель и своих бригадиров. Но Гизель никогда, или почти никогда, не ошибалась. Ее дело было начислить пайку на проценты, а если проценты не удовлетворяли спорщика, ему оставалось апеллировать только к бригадиру.
В общем, часам к семи-восьми Гизель разбиралась со всеми претензиями и переходила к следующему этапу работы: необходимо было подсчитать количество выданных талонов соответственно их процентам, а затем общее количество талонов, и это должно было сойтись со списочным составом лагеря — цифрой, которую ежедневно давала лагерная охрана (ВОХР).
Как правило, к 11 часам у Гизели было все готово. А работа начиналась часов в шесть вечера, когда прибегали первые бригадиры. Целый день был в ее распоряжении: она могла шить, читать, вообщем, заниматься делами по своему усмотрению. И она неизменно получала свои 400 граммов хлеба, как все конторские служащие. Ну не завидное ли житье?
Вот я и соблазнилась. Несколько дней, пока рядом была Гизель и работа как-то спорилась шутя, пролетели стрелой, и наконец я впервые села за стол одна.
То, что творилось в этот вечер, да и не только в этот, а и во все последующие, описать трудно! Разъяренная толпа бригадиров, а потом и просто голодных людей, сколько могло влезть в контору, бушевала, как расходившийся океан, за моей загородкой, которая трещала по всем швам и грозила рухнуть. В шуме и криках я ничего не могла разобрать, не могла найти нужных табелей, чтобы исправить в них ошибки. Они ворохом громоздились у меня на столе и разлетались по полу.
Я была в отчаянии… Но ведь людей надо же было кормить! На свой страх и риск я верила людям на слово, заменяла одни талоны другими, кому-то выдавала талоны вовсе без табеля, потому что действительно были люди, которых бригадиры просто забыли внести в табель.
Бригады были нестабильными, состав их постоянно менялся: кого-то переводили нарядчики из одной бригады в другую, кто-то заболевал, кто-то проштрафился и попадал в изолятор, и разобраться во всей этой каше, да еще быстро, под ругань и крики, не было никакой возможности…
Только это бушующее море едва отхлынуло к поверке и отбою, как я принялась за составление сводки о выданных хлебных талонах.
Тут ужасу моему не было предела! Сколько я не билась — ничего не получалось. То людей не хватало по списочному составу, то талонов, опять же согласно этому списочному составу. Я давно уже отдала собственную пайку кому-то из пропущенных, но ведь это была всего лишь одна жалкая пайка, а у меня не хватало целых 19 штук!
Я считала и пересчитывала, складывала на счетах. Все давно разошлись, лагерь погрузился в сон, а я все считала и считала…
К рассвету я вообще уже перестала понимать хоть что-нибудь и, упав головой на ворох табелей, заснула за столом тяжелым и кошмарным сном.
Немногим лучше было и в последующие дни. Гизель уехала и помочь было некому. Я бегала к начальнику — умоляла снять меня на любые общие работы. Но начальник трезво рассудил, что и у другого будет не лучше, а я все же «обученная» Гизелью.
— Ерунда, привыкнете! — философски изрек он.
И я продолжала «привыкать», и каждый вечер выдерживала яростный штурм, и каждую ночь считала до рассвета и до одурения и, поспав два-три часа, снова считала до вечера…
В конце концов я подгоняла цифры к списочному составу и с ужасом ждала ревизии финчасти. Когда обнаружится, что у меня нехватка — и не чего-нибудь, а хлебных талонов!.. И какая нехватка! Она вполне обеспечивала мне новый десятилетний срок!..
Я похудела — почти каждый день приходилось отдавать свою пайку, хотя я и понимала, что это капля в море и спасти меня уже не может; в покрасневших глазах появились страшная резь и зуд — начинался конъюнктивит, и я чувствовала, как на всех парусах несусь в пропасть.
И чем бы все это кончилось — не знаю, если бы опять не новый поворот судьбы — и не только моей…
II. Этап на восток
Наступило 22 июня 1941 года…
Еще до рассвета в бараке мы услышали какие-то отдаленные взрывы и слабые еще звуки пушечных выстрелов. Утром, хотя официально нам никто об этом не объявлял, уже весь лагерь знал, что началась война с Германией.
В первые же дни войны звуки орудийной канонады стали явственнее. Серые самолеты с черными крестами на крыльях почти каждый день появлялись неподалеку от зоны. Иногда они сбрасывали бомбы, которые с тонким свистом, нарастающим до визга, шлепались и взрывались в поле, где-то рядом с зоной. Мы вытаскивали из бараков наши пожитки и спали на земле, чтобы не быть погребенными под обломками, если бомба угодит в барак. И ночью, сквозь сон, был слышен этот вибрирующий свист падающих бомб…
В лагере все смешалось. «58-ю» сняли со всяких работ — в финчасти, в конторе и во всех других местах. На работы за пределы зоны после того, как одна из бригад вернулась с поля, потеряв своего конвоира, выводить тоже перестали. Над бригадой несколько раз пикировал самолет и в конце концов сбросил бомбу, которая разорвалась где-то неподалеку в лесочке. Конвой и заключенные разбежались кто куда, и бригада вернулась в лагерь раньше, чем туда добрались конвоиры.
Бытовиков и мелких уголовников освобождали в массовом порядке, давая им вместо документов какие-то справки.
Во всем этом хаосе я одна по-прежнему сидела в конторе и выдавала по старой памяти бригадирам хлебные талончики. Но теперь все упростилось до ерунды: все получали по 400 грамм — таков был приказ, и подсчитывать ничего уже было не надо, так как ни о каком «списочном составе» не могло быть и речи — он менялся каждый час!
Господи… Сколько вспыхнуло надежд! Теперь, когда объявились истинные враги, теперь-то уж нетрудно будет доказать, что мы — свои, не враги, и в тысячу раз лучше быть убитыми на фронте, чем нелепо, ни за что прозябать в лагере!
Все мужчины бросились писать заявления с просьбами послать на фронт, на самые опасные участки. Но и мы, женщины, просились в медсестры, в санитарки, на какую угодно работу!
…На фронт никого не взяли, но через несколько дней нам было велено собираться на этап. Кроме нас в зоне оставались матерые уркаганы, с десятилетними сроками, сидевшие не первый раз за бандитизм и убийства. Они назывались УБЭ (уголовно-бандитский элемент). На лагерном жаргоне это звучало как «убие» — и невольно ассоциировалось с убийцами, которыми они и были на самом деле.
