Предтеча Ленина. В спорах о Нечаеве - Александр Григорьевич Гамбаров
А ты, храбрый полковник, не сердись и люби по-прежнему твоего старого воркуна и друга.
М. Б.».
В том же донесении Роман ставит крест на Нечаеве. Вот что он пишет о нем: «Где же он? Это вопрос, который положительно решить теперь не могу». А дальше:
«Что же касается до Нечаева, то положение, которое приняло дело после разрыва его с Бакуниным и Огаревым, требует уже теперь способностей специального сыщика, которыми, сам сознаюсь, я не владею в достаточной степени, да к тому же приложение мною этих способностей вне сферы Бакунина и Огарева могло бы теперь, в случае неудачных поисков, не только временно, но и навсегда испортить дело, за исключением одной поездки в Марсель, куда я проеду, а на обратном пути в Локарно. Во всяком случае могу вас заверить, что я здесь оставлю дело в таком положении, что отъезд ничего не испортит. Я обещал вам при первом моем отправлении за границу тотчас написать откровенно, когда пребывание мое здесь сделается бесполезным и ненужным. Исполняю теперь мое обещание».
Решительно, признав свое бессилие в дальнейших поисках Нечаева, Роман, естественно, вынужден был покинуть Женеву. За время, проведенное им за границей после отправления предыдущего решающего письма его, он написал еще несколько писем Филиппеусу, из которых в нашем распоряжении только три: от 7 января, 30 января и 10 февраля.
В первом из них Роман сообщает в копии записку «самого невинного содержания», полученную им от Огарева:
«5 января.
Ну, полковник, мы ежедневно все к тебе собирались, и я все откладывал, потому что нога устает скользя. Теперь, кажется, становится лучше. Можно завтра часу в 4-м к тебе прийти с Мери? Если да, то ничего не отвечай, а если нет, то напиши строчку, когда лучше. Дела, кажется, идут по-прежнему, по крайней мере во всем новом мне даже ничего нового не видится. Жму тебе руку.
Преданный Огарев».
Свидание состоялось. О разговоре Роман сообщает мало:
«Объяснились в разговоре нашем и последние слова записки Огарева – им же самим: дела эмиграции в самом дурном положении, кредита и доверия политического нет, приезжающие русские бегают от эмиграции, связей в России нет никаких, людей и средств для пропаганды нет, – словом, дело пропало. А между тем, надобно сознаться также, – продолжал Огарев, горячась и стуча костылем, – что мы всю свою жизнь работали и терпели без пользы – напрасно. Когда я заметил ему, что Бакунин, однако ж, не отчаивается, то Огарев сердито отвечал, что «ты очень хорошо знаешь, чем кончилась несчастная Лионская революция, чем кончилось задуманное им распадение Австрийской империи, – так у него, несчастного, кончается все. Вот он и теперь надеется, что можно будет поднять в России народ местностями, когда она будет вовлечена в войну, лишь бы Польша снова восстала. А между тем он не думает о том, что у нас нет ни людей, ни средств. Он хочет сделаться разумным Пугачевым, как говорит».
Все это я передаю вам, насколько я мог запомнить, почти буквально.
Когда у нас речь зашла, по поводу последних слов записки Огарева, об упадке политического кредита эмиграции, то коснулись, конечно, свежего виновника этого упадка, Нечаева, и на этот раз мне пришлось совершенно кстати спросить о теперешнем его пребывании. Ответа Огарева я ждал, точно приговора жизни или смерти. И вот что он категорически ответил: «Теперь сам чорт, не только мы, не знает, где он, что, впрочем, немудрено, ибо мы знали тогда только его местопребывание, когда он был в Женеве, – только раз, и то совершенно случайно, я знал, что он в Локле. Писал он мне из Парижа, был в Лионе и Марселе, но никто из нас не знал точного адреса, даже еще до разрыва. […]».
Второе донесение написано после возвращения из Марселя, Нечаева он там, конечно, не застал. «Поиски мои за Нечаевым были напрасны. Я испытал все средства». По дороге, 11/23 января, он имел свидание в Берне с Бакуниным, о котором передает следующее:
«В состоянии его здоровья я застал большую перемену, – он очень осунулся и жаловался на опухоль и боль в ногах. Он подал мне руку и, долго не выпуская ее, благодарил меня за то, что я не забыл его, старика больного. Я пригласил его к себе обедать, он пошел, тяжело переступая и дыша. За обедом почти ничего не ел и не пил, а после обеда лег у меня же отдохнуть и проспал до чая. За чаем мы разговорились. Он просил меня усердно быть осторожным в России и возвратиться «к ним», устроив дела мои по опеке; к этому он добавил, что я оказал бы «им» неоценимую услугу, если бы побывал в Приволжском крае
