Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души - Р. Дж. Холлингдейл
«Основания, в силу которых «этот» мир определили как мнимый, скорее указывают на его реальность – при этом другой вид реальности совершенно недоказуем… Признаки, которые приписали этому «реальному бытию» вещей, суть признаки не-бытия, признаки ничто – «истинный мир» выстроили из противоречия настоящему миру… Рассуждать о «другом» мире, нежели этот, совершенно бессмысленно, при условии, что инстинкт оклеветания, небрежения, осуждения жизни не является в нас довлеющим: в последнем случае мы мстим самим себе за жизнь посредством фантасмагории «иной», «лучшей» жизни… Делить мир на «истинный» и «кажущийся», не важно, в духе христианства или на манер Канта… это всего лишь указание на decadence – симптом угасающей жизни» (СИ, III, 6).
«Чистый дух – это чистая ложь» (А, 8).
«Ложь об идеальном доселе была проклятием действительности» (ЕН, предисловие, 2).
Теперь он представляет историю философии как постепенную девальвацию метафизического мира, пока наконец в его собственной философии абсурдность разговора о «реальном» мире и мире «кажимости» не выливается в манифест:
«КАК «РЕАЛЬНЫЙ МИР» В КОНЕЧНОМ ИТОГЕ СТАЛ МИФОМ
История одного заблуждения
1. Истинный мир, достижимый для мудреца, благочестивого, добродетельного человека – он живет в нем, он есть этот мир.
(Старейшая форма идеи, относительно здравая, простая, убедительная. Перифраз положения: «Я, Платон, есмь истина». [Wahrheit, соответствующее wahre Welt — истинный мир].)
2. Истинный мир, недостижимый нынче, но обетованный для мудреца, благочестивого, добродетельного («для грешника, который кается»).
(Прогресс идеи: она становится тоньше, запутаннее, непостижимее, – она становится женщиной, она становится христианской…)
3. Истинный мир, недостижимый, недоказуемый, не может быть обетованным, но, даже просто мыслимый, он уже утешение, долг, императив.
(По сути, все то же старое солнце, но сияющее сквозь туман и скепсис: идея, ставшая возвышенной, бледной, северной, кенигсбергской [то есть кантианской].)
4. Истинный мир – недостижимый? Во всяком случае, недостигнутый. И если недостигнутый, значит, также и неведомый. Следовательно, также не утешающий, не спасающий, не обязывающий: к чему может обязывать нас нечто неведомое?..
(Серый рассвет. Первое позевывание разума. Петушиный крик позитивизма.)
5. «Истинный мир» – идея, ни к чему больше не нужная, даже более не обязывающая, – идея, ставшая бесполезной, ставшая лишней, следовательно, опровергнутая идея: так упраздним ее!
(Светлый день; завтрак; возвращение жизнерадостности и bon sens[70]; Платон краснеет от стыда; буйство всех свободных духом.)
6. Мы упразднили истинный мир: какой же мир остался? Быть может, кажущийся?.. Но нет! Вместе с истинным миром мы упразднили также и кажущийся!
(Полдень; мгновение самой короткой тени; конец самого долгого заблуждения; зенит человечества; INCIPIT ZARATHUSTRA[71])» (СИ, IV).
«Упразднение» «истинного мира» – это, конечно, метафора, такая же метафора, как и «смерть» Бога. Этот мир перестал быть действительностью; вся драма в шести актах происходит по «эту сторону» существования, единственную сторону, которая нам знакома или может стать знакома. Но последствия такого «упразднения» гораздо более серьезны, нежели осознают философы: если Бог «умер», мир утрачивает свою прежнюю ценность. Если не существует «запредельного», то те опоры, на которых до сих пор зиждилась мораль мира, рушатся. Если идея ноуменального мира принадлежит миру феноменальному, то феноменальный мир лишается того, что, как предполагалось, являлось его источником. Этический, метафизический и логический миры лежат в руинах. «Incipit Zarathustra» – «Начинается Заратустра» – гласит собственная позиция Ницше как философа нового завета: человек, лишенный всех прежних убеждений (заблуждений), должен предстать пред лицом правды о том, что в жизни не существует ничего, на что он мог бы положиться, кроме него самого, – и это момент величайшего просветления (полдень). Третий пункт ужимает до менее сорока слов критику Канта, которую Ницше последовательно проводит в своих сочинениях последнего десятилетия, и указывает почти графически наглядно, где он отводит место вещи-в-себе и «категорическому императиву», – он видит в них стадии постепенного заката идеи «потустороннего». Весьма характерно, что северное положение Кенигсберга становится отличительной чертой бледной, туманной природы «истинного мира» Канта. Пятый пункт содержит критику собственной позиции еще времен книги «Человеческое, слишком человеческое», получившей подзаголовок «Книга для свободных умов», чем он дал определение самому себе и всем, кто освободился от предрассудков своего времени, – но, как он утверждает теперь, тогда не было еще полного понимания последствий этого освобождения.
Как и в «Рождении трагедии», созидательной силой является обузданная страсть; и как в «Заратустре», «сверхчеловек» – это человек сильных страстей, «преодолевший» себя:
«У всех страстей бывает пора, когда они являются только роковыми, когда они тащат свою жертву вниз всем весом своей глупости – и более поздняя, гораздо более поздняя пора, когда они венчаются с духом [Geist], когда они «одухотворяются». Прежде вели войну с самой страстью по причине присущей ей глупости: клялись уничтожить ее – все старые чудовища морали едины в том, что «il faut tuer les passions»[72]. Наиболее знаменитая формула осуществить это содержится в Новом Завете, в Нагорной проповеди… [где] говорится, применительно к сексуальности, «если око твое соблазняет тебя, вырви его»: к счастью, христиане не следуют этому предписанию. Изгонять страсти и желания просто ради того, чтобы разделаться с их глупостью и неприятными последствиями этой глупости, – само по себе кажется нам сегодня всего лишь обостренной формой глупости… Церковь борется со страстями отсечением во всех смыслах: ее практика, ее «лечение» – это кастрация. Она никогда не спрашивает: «Как можно одухотворять, делать прекрасным, обожествлять вожделение?» – во все времена она делала упор в своем учении на искоренении (чувственности, гордости, жажды власти, алчности, мстительности). Но в корне пресекать страсти означает в корне пресекать жизнь» (СИ, V, 1).
«…Что есть свобода? То, что есть воля к собственной ответственности… Что становишься более равнодушным к тяготам, труду, лишениям, даже к жизни… Свобода означает, что мужские инстинкты, воплощенные в войне и победе, возобладали над прочими инстинктами – к примеру, над инстинктом «счастья»… Чем измеряется свобода, как у индивидов, так и у народов? Сопротивлением, которое следует преодолеть, усилием, которое прилагаешь, чтобы удерживаться на высоте. Высший тип свободных людей следует искать там, где постоянно преодолевается высшее сопротивление: в пяти шагах от тирании, у порога опасности рабства. Это верно психологически, когда под «тиранами» понимаются беспощадные и страшные инстинкты, побороть которые требуется максимум авторитета и дисциплины… Первый принцип: нужно испытывать потребность в силе, иначе сильным не будешь никогда» (СИ, IX, 38).
«Я тоже говорю о «возвращении к природе», хотя на самом деле это не возвращение, а восхождение – восхождение к высокой, свободной, даже пугающей природе и природности» (СИ, IX, 48).
«Гете… грандиозная попытка
