Тудор Аргези - Феодосий Видрашку
— Я буду один выступать от имени всех нас, — сказал он Гале, — пусть в зените этого собрания светит и созвездие Лиры…
Гала улыбнулся, закрыл глаза, потом открыл — значит, он все понял и одобряет.
…Зал успокоился и смотрел на «маэстро» в ожидании, Тудор Аргези заметил, сколько перед ним молодежи! В первых рядах сидели поседевшие писатели, они ему знакомы, а там, за пятым-шестым рядами, сидит молодежь, молодые люди, которым многое из того, что может рассказать он, неизвестно. И он почувствовал, что поступил правильно, просидев за столом всю прошедшую ночь и написав обращение именно к ним, к молодым. В первых рядах сидят и его противники, он их видит. Наверняка не всем понравится то, что он сейчас скажет. Но он ведь никогда в жизни не думал, понравится или не понравится то, что он напишет, то, что он скажет. Так уж привык. Никто не переучит. Нужно начинать.
— Любимые литературные коллеги!
Белый листок бумаги в руках семидесятишестилетнего Аргези дрожал. Видно было, что он волнуется.
— Любимые литературные коллеги, — повторил он. — Писатели моего возраста остаются жить как бы для того, чтобы нести эстафету между прошедшим и настоящим. Ковыляя между двумя эпохами, они несут чуть светящийся огонек лампады исчезнувших поколений к наследникам, чтобы они сообщили этому огоньку силу новой искры. Из пространства, отделяющего почти забытые могилы погибших в хождении по мукам от собранной здесь молодежи, пробивается тихий стон обиженной совести…
И Тудор Аргези напоминает оказавшимся сегодня «в свете прожекторов» о вопрошающем голосе писателей и журналистов, которых давно уже нет.
— Ведомо ли вам, веселым и улыбающимся ребятам, съехавшимся со всех концов страны на это писательское собрание, что шестьдесят лет тому назад считалось позорным признаться в том, что ты писатель? Отцы, узнав, что их сыновья бродят по Бухаресту с тетрадками стихов за пазухой, покрывались густой краской стыда. Для молодого человека было гораздо почетнее быть чиновником или посыльным господина министра, носить букеты роз и записки его любовницам. Знаете ли вы, живущие в тепле и достатке, что ваши предшественники под гнетом издателей-грабителей и под неусыпным надзором властей не могли обеспечить даже самого скромного пропитания для себя и своих детей и жили под постоянной угрозой голодной смерти? В лучшем случае их роль сводилась к роли клоунов, играющих в политическом цирке или прислуживающих грязной копейке меценатствующих толстосумов.
Аргези говорит о том, что народное государство предоставило в распоряжение нынешних писателей дворцы, ранее охранявшиеся часовыми. Прежние власти и близко к ним не допускали даже классиков. Крянгэ, к примеру, писал в сырой и гниющей хате. Караджале стоял у прилавка и продавал пиво, Геря содержал небольшую харчевню, Эминеску бросили в грязь, он подвергался издевательствам и унижениям за решеткой дома умалишенных. Писатели не были способны к коллективным действиям, а когда зарождалась попытка идти вместе, тут же принимались меры к тому, чтобы любое роптание было задушено в зародыше. Аргези рассказывает, как сорок писателей задумали было создать самостоятельный профсоюз. Они подписали коллективное заявление, а ночью каждый из подписавших звонил инициатору затеи и требовал снять его подпись. К утру на заявлении осталось только имя самого инициатора. Но пришел представитель власти и «уговорил» и его отказаться от подписи. За эту ночь каждый успел получить совет от своего хозяина…
Тудор Аргези передохнул, внимательно оглядел зал. То, что он скажет сейчас, кое-кого может задеть. Он видит в зале людей, которые в глубине души таят невысказанную обиду на него за вышедший недавно том «Страницы былого». А может быть, сидит здесь кто-нибудь из тех, которые звонили и говорили в трубку: «Не время»? Нет, он все-таки скажет. Надо, чтобы молодежь знала об этом не из анекдотов, рассказываемых за стойкой бара, а от него, из уст пережившего все свидетеля. И Аргези продолжал:
— Нельзя забывать, что заслуга происшедшего двадцать третьего августа социального переворота принадлежит не нам, писателям. Индивидуально и спорадически боролись за наступление лучшего будущего и некоторые из нас. Но, как правило, наши писатели являли собой мирок кроткий и пассивный. Ошибся, сказав «мирок». Поправляюсь: ваши писатели не были даже подобием какого-то мирка. Независимый писатель был одинок, действовал обособленно, на собственный страх и риск.
1944 год был для нас годом суда и вынесения приговора изжившему себя обществу. Но приговор 1944 года был вынесен не писателями, это результат творчества не боевых острых перьев. Нет! Это было творчеством людей труда, мастеровых заводов и полей… Перья и пресса находились в состоянии осторожного выжидания, наблюдали со стороны. Я привожу свидетельства очевидца последнего часа агонии. На протяжении трех решающих дней августа 1944 года бухарестские газеты ожидали финальную развязку у телефона, имея наготове в печатной машине две свинцовые формы. На одной из них стояла озаглавленная крупными буквами прокламация «Да здравствует Сталин!», на другой — «Да здравствует Гитлер!». Немецкая авиация разыгрывала над Бухарестом прощальный спектакль: они бомбили столицу, горели Национальный театр, архивы, библиотека. И когда наступавшие гитлеровские воинские части достигали площади Бузегать, печатники получали приказ готовить страницу с Гитлером. Когда же эти части были вынуждены отходить, поступал приказ снять Гитлера и ставить в печатную машину Сталина. Наша интеллигенция повторяла этот же достойный сожаления вечный политический зигзаг между двумя полюсами.
И автор «Барона», бывший узник лагеря Тыргу-Жиу, восклицает:
— Не нужно забывать ничего!
Не нужно забывать ничего ради будущего! Тот, кто не делает уроков из прошедших ошибок, рискует повторить их.
Аргези считает необходимым напомнить о долге писателя, о его ответственности перед народом за качество своего произведения, за качество литературного дела в целом.
— Наш съезд располагает многим. У него нет лишь одного — киоска, где бы распределялись талант и гениальность. Это вопрос сугубо личной ответственности, глубины совести каждого. Порой гений и талант проявляются совершенно незаметно, и никому не ведомо, откуда они берутся. Шумная и высокомерная погоня за гениальностью не приводит ни к чему. Начало таланта — это жестокое, настойчивое, терпеливое, воодушевленное и честное старание, повседневная мука. Ясный зенит достигается только трудом — в волнении, в любви и искренности. Этот зенит хорошо знаком пчеле, отправляющейся за нектаром в ясный майский день. Это полет вдохновения. Только он
