Сьюзен Зонтаг - В Америке

— Вы правы, — сказал Бартон.

Когда они вернулись в театр, Бартон показал ей склад декораций с интерьерами и открытыми пейзажами, к которым были аккуратно прикреплены бирки («Дубовая комната», «Готический дворец», «Английская гостиная», «Старинный венецианский палаццо», «Лесная лужайка», «Балкон Джульетты», «Скромная комната», «Таверна», «Озеро при луне», «Сельская кухня», «Темница», «Французский бальный зал», «Дикий берег», «Зал суда», «Римская улица», «Невольничьи кварталы», «Опочивальня», «Скалистое ущелье»), и склад реквизита (трон, эшафот, царское ложе, деревья, скипетр, колыбель, прялка, мечи, шпаги, кинжалы, мушкетоны, бутафорские драгоценности, шлем, искусственные цветы, кубки, бокалы для шампанского, резиновая гадюка, ведьмовской котелок, череп Йорика); представил ее главному художнику-декоратору, реквизитору и их пыльным ассистентам; и продемонстрировал все удобства «звездной» гримерной и великолепного артистического фойе. Актеры еще не явились. Бартон заверил, что ей понравится Морис из их труппы, с которым, как она догадалась по бартоновским похвалам («мужественный актер старой школы»), можно легко сработаться, и он довольно доброжелателен.

После этого они вернулись в кабинет Бартона, и он предложил ей неделю, начинавшуюся через десять дней — третьего сентября; главный импресарио «Калифорнии» настаивал на том, чтобы ангажировать на следующей неделе эстрадное представление для толпы, но Бартон охотно уступил бы «Менестрелей из Джорджии», Германа-волшебника и знаменитого френолога профессора О. С. Фаулера театрам «Буш» или «Магуайр». А потом, в октябре, она могла бы получить уже три-четыре недели.

— Еще один вопрос. Ваше имя, сударыня, — разумеется, оно есть в письмах ваших друзей, но будьте так любезны, напишите его для меня, — он взглянул на лист бумаги: — М-А-Р-Ы-Н-А 3-А-(очень забавно!) — Л-Е-З-О-В-С-К-А. Да, вспомнил. А теперь, прошу вас, прочитайте его.

Она прочитала.

— Не могли бы вы произнести еще раз фамилию? По-моему, она читается совершенно не так, как пишется.

Она объяснила, что польское перечеркнутое / произносится как w, е с крючком внизу — как «эн», z с точкой вверху — как «ж», a w — как «ф» или «в».

— Сейчас попробую еще разок. Зален… нет, Завен… дальше нужно шепелявить, да? — Он засмеялся. — Давайте поговорим серьезно, сударыня. Вы же понимаете, что никто в Америке никогда не научится правильно произносить ваше имя. И вам вряд ли будет приятно слышать, как ваше имя постоянно коверкают, и ведь мало кто даже попытается его произнести, — он откинулся на спинку стула. — Надо бы его укоротить. Может, опустить это з-о-в? Что вы на это скажете?

— Я с радостью упрощу свою труднопроизносимую иностранную фамилию, — беззаботно сказала Марына. — Ведь так поступают многие, когда приезжают в Америку? Уверена, что мой первый муж, фамилию которого я ношу, Генрих Заленжовский, — (нет, не буду объяснять, почему он был Заленжовским, а я — Заленжовска, для янки это уж слишком), — был бы очень доволен.

И, радуясь возможности исказить последний символ власти Генриха над ней, она снова взяла бумагу, написала новый вариант и передала ему обратно.

— З-А-Л… Не будем говорить l по-польски, хорошо? — Она кивнула. — 3-А-Л-Е-Н-С-К-А. Заленска. Неплохо. Иностранное, но легко произносится.

— Почти так же легко, как Ристори.

— Вы смеетесь надо мной, мадам Заленска.

— Зовите меня мадам Марына.

— Боюсь, что с именем нам тоже нужно будет что-то сделать.

— Ah, ça non![75] — воскликнула она. — Это мое настоящее имя.

— Но никто же не сможет его произнести. Неужели вы хотите, чтобы люди говорили «мадам Мэри-Нааа»? Мэри-Нааааа. Не хотите ведь.

— Что вы предлагаете, мистер Бартон?

— Мэри не пойдет. Слишком американское имя. Мари — французское. А что, если изменить одну-единственную буковку? Смотрите.

Он написал: М-А-Р-И-Н-А.

— Но так мое имя звучит по-русски! Нет, мистер Бартон, у польской актрисы не может быть русского имени. — Она чуть не сказала: «Русские — наши угнетатели», но тут же поняла, как ребячливо это прозвучало бы.

— Почему бы и нет? В Америке никто не заметит разницы. И люди смогут его произносить. Они будут говорить: «Мари-ина». Подумают, что итальянское. Звучит приятно. Что вы на это скажете? Марина Заленска, — он лукаво взглянул на нее. — Мадам Марина.

Она нахмурилась и отвернулась.

— Ну что ж, договорились. Сегодня после обеда я составлю контракт. А сейчас позвольте провозгласить тост за это знаменательное событие! — Он достал из ящика стола бутылку виски. — Должен сказать вам, что штрафую на пять долларов всех моих работников, если застаю их за распитием спиртного в театре. Актеров — на десятку, — он наполнил бокалы до половины. — Конечно, за исключением Эдвина Бута. Для бедняги Бута, и я считаю это справедливым, всегда делается исключение. Чистое или с водой?

Марина Заленска. Марина Заленска. Марина — что там такое с Эдвином Бутом? — Заленска.

— Что вы сказали? А, без воды.

Марина, мать Питера. Фамилию Питера тоже придется изменить.

«Так что все решено, Хенрик. Даты, роли, необыкновенно щедрое жалованье, мое исковерканное имя. Нет, этот человек — вовсе не пьянчужка. И когда я вынула сигарету, он просто сказал: „А!“ — и полез за спичками. Он — первый американец на моей памяти, который не был шокирован тем, что женщина курит. Кажется, мы хорошо поладим с этим мистером Бартоном. Я ему нравлюсь, он немного побаивается меня и нравится мне: он проницателен и искренне любит театр. Я обедала с ним и его очаровательной женой — простая домашняя еда: кукурузный суп-пюре, крабы со специями, бараньи отбивные в томатном соусе, фаршированный картофель, жареные цыплята, банановое мороженое, рулет с джемом, кофе и, конечно, расставленные по столу в высоких бокалах свежие черенки сельдерея, которые можно было грызть ad libitum[76] по ходу всей трапезы. Вы бы улыбнулись, увидев, какой хороший у меня аппетит».

Марына подошла к зеркалу — единственному откровенному другу актрисы — и признала, что похудела с тех пор, как уехала из Польши, хотя вряд ли будет казаться слишком худой, вернее тощей, в любом из привезенных костюмов; ее лицо постарело, особенно вокруг глаз, хотя она знала, что на сцене, благодаря привычному волшебству грима и газовых ламп, ей можно будет дать не больше двадцати пяти. «Конечно, — писала она Хенрику, — жизнерадостный задор легкомысленной девчонки теперь уже недоступен мне, но восторг и энтузиазм остались нетронутыми. Мне кажется, я способна безупречно подражать эмоциям, которые ускользают от меня в реальной жизни. Я никогда не была великой прирожденной актрисой, но я неутомима и сильна».