О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук
Фигура Писарева привлекала Самуила Лурье не только очевидностями вроде тех, что был он остроумным осмеятелем Пушкина (Лурье-то ведь тоже не преминул приобщиться в «Изломанном аршине») и упивался поэтикой нигилизма с мальчишеским озорством. Биография Писарева состояла из двадцати восьми большей частью несчастливых лет, несвободы, странной страсти, надсеченной непринятием, и ранней гибели в холодных мелких водах – читай Леты. Зато подлинная жизнь Дмитрия Писарева состояла из слов. В словах были его любовь и свобода, в словах открывалась душа. Он словно сам состоял из слов и букв, весь был насквозь литературен. С таким героем, как Писарев, такому литератору, как Лурье, легко было говорить о себе. Но и это не всё. Лурье был язвительным, грустным скептиком и хорошо знал, что «нет правды на земле, но нет ее и выше». А если где-то она и есть и всем можно воздать по справедливости, то только в литературе, потому что подлинная художественность высвечивает правду сквозь любое лукавство. В «Литераторе Писареве» все сестры получили по серьгам: и мучители, и заступники. Пытливый школьник из вечного типа ниспровергателей школьной программы мог бы взять такую тему для сочинения: «Мундиры в книге Самуила Лурье “Литератор Писарев”». Начал бы с цензорского мундира Гончарова, продолжил бы комендантом Петропавловской крепости. И закончил бы внуком светлейшего князя А. В. Суворова. Это было бы размышление об особенной загадке русской жизни, о благородстве, втиснувшемся в генерал-губернаторский мундир (заметим, из чистых побуждений чести!).
В «Литераторе Писареве» Лурье нашел свой жанр. Когда он писал о Писареве и его времени, ему хотелось говорить о том, что волновало его в дне сегодняшнем, а известное свойство российской истории ходить по кругу дает для этого широкие возможности. Если в России хочется сказать о настоящем с полнотой и искренностью, вернее всего это можно сделать, говоря о прошлом. К тому же для культурного сознания свойственно прошлое считать частью настоящего. И неудивительно, если литератор вклинивается в спор двухсотлетней давности с такой горячностью, будто спорщики только его и ждали. Так и есть – только его и ждали.
Через несколько десятилетий после «Литератора Писарева» в «Изломанном аршине» Лурье доведет этот прием до гротескного совершенства. Он схлопнет времена, изобретет для настоящего и прошлого единый язык. Он пропитает историческое повествование бюрократическим ядом нашего времени. И даже визуализирует эффект, аккуратно расставляя инициалы позади фамилий, как делается в официальных списках, начиная от выборных и заканчивая списками жильцов, а не впереди, как оно вообще-то положено. Он приправит эту смесь словечками 30–40-х годов XX века, узнаваемыми оборотами революционного лексикона и кое-чем из 80-х. Он забросит в пушкинскую эпоху предметы советского быта, вроде вертушек и коммутаторов. И грань между временами сотрется окончательно. Лурье изобретет новую разновидность эзопова языка – эзопов язык наоборот. Когда очень прямое высказывание ради литературного кокетства желает слыть иносказанием.
Все это придает «Изломанному аршину» характер памфлетности и, может быть, затруднит восприятие читателю будущего. Однако автор вряд ли с этим согласился бы. Пессимистический взгляд подсказывал ему, что это универсальный язык не только прошлого и настоящего, но и будущего. Пройдет еще лет сто, и читатель по-прежнему будет узнавать настоящее в прошлом. Хотелось бы думать, что это не так. Но действительность пока на его стороне.
В разговоре одновременно о литературе и об истории были для Лурье и другие attractions[15], как сказали бы англичане, которым, в отличие от нас, не посчастливилось стать его соотечественниками. В этом жанре обе стороны его личности, «поэт» и «гражданин», могли говорить в унисон. Они отнюдь не всегда жили мирно и выступали дуэтом, иногда тянули в разные стороны. Поэт как будто был гораздо сильнее, а гражданина он, кажется, больше любил. Так или иначе, но можно предположить, что эта стычка порой его тяготила, и каждому из них он отводил отдельное поприще, сходиться разрешалось на ниве литературы о литературе, где было у них единство. О том, чтобы отголосков ристалищ не было слышно, Лурье заботился. Однако в его литературных пристрастиях они иногда различимы.
Вспоминается показательный случай. Статья называлась «Евангелие ежа». Сначала она вышла в почившем ныне сетевом журнале «Колокол», а потом – в качестве предисловия к переписке Корнея Чуковского и Лидии Чуковской. Или в обратном порядке, сейчас я уже не помню. Суть в том, что это одно из самых странных предисловий на моей памяти. У некоторых щепетильных читателей текст этот до сих пор вызывает оторопь. Выглядит он как обвинение Чуковскому, написанное с сочувствием, не исключающим беспощадности. И даже больше: в нем недостатки отца как бы подсвечены достоинствами дочери[16].
По Самуилу Лурье, Чуковский прожил жизнь, «не замечая главного», «чужое отчаяние его раздражало»[17] и гениальность свою он изжил, вернее выменял у дьявола на бестревожную поденщину.
За кадром осталось многое. Чуковский и в самом деле жил актерствуя. Гражданскую позицию выказывал редко. Но ему удалось многих спасти и многим помочь, окружить себя множеством порядочных людей. И создать, как ни странно, атмосферу света не только в своем доме, но и как-то вообще. Недаром скульптор его мемориальной доски изобразил на ней солнце[18]. Внучка Чуковского[19], с которой Лурье дружил, когда-то заметила: «Нельзя писать о писателе без любви». Сказано просто и точно, по другому поводу, но к нашему случаю подойдет. Без любви понимания нет. Лурье ценил Чуковского как большое литературное явление, но не любил (а казалось бы, мог!).
Пафос жизни Чуковского сводился к его вере в беспредельную силу литературы. Это был тезис Достоевского «красота спасет мир», суженный и доведенный до абсолюта. Он верил, что одно столкновение с прекрасным способно преобразить человека и как бы на всю жизнь облагодетельствовать его. Чуковский был незаконнорожденный сын английской литературы и носил в своем сердце Оскара Уайльда. Ему казалось, что литературе не нужна прямолинейность, она ведь и так требует от писателя отчаянного обнажения. Самуилу Лурье с его чувствительностью к прекрасному, художнической приметливостью могло бы быть это близко, но не было. Что-то в нем требовало последней прямоты. Бескомпромиссности. Позиции, иными словами. Чуковский сторонился чужого отчаяния,
