Глеб Бакланов - Ветер военных лет

К этому времени соединения нашего 34-го корпуса, растянувшись на фронте более 60 километров, продолжали отражать контратаки на стыке со 2-й армией Войска Польского, а частью сил наступали на запад. Для ликвидации осложнений на левом фланге армии туда был брошен 33-й гвардейский стрелковый корпус. Это позволило уже 22 апреля соединениям нашего корпуса повернуть к реке Эльбе.

Не помню точно, 18 или 19 апреля нам стало известно, что направление наступления, которое вел 1-й Украинский фронт, несколько меняется. Иван Степанович Конев рассказал об этом в книге «Сорок пятый» достаточно подробно и заключил рассказ словами: «Танковые же армии нашего фронта, войдя в прорыв, по существу, уже были готовы к удару на Берлин. Их оставалось только повернуть, или, как я уже говорил, «довернуть» в нужном направлении».

С шестнадцати часов 22 апреля была установлена новая разграничительная линия между 5-й гвардейской армией и 2-й армией Войска Польского. Для нашего корпуса это означало, что мы будем наступать не непосредственно на Дрезден, как предполагалось ранее, а значительно севернее города. Таким образом, 58-я дивизия корпуса своим центром оказалась нацеленной на город Торгау, стоящий на Эльбе, а 15-я дивизия — на город Ризу, тоже на Эльбе, но несколько южнее.

Командарм генерал Жадов предупредил меня, что при таком изменении направления наступления не исключена возможность встречи с американцами. На этот случай мы имели исчерпывающую информацию относительно опознавательных знаков ракетами и радиосигналами. Получили мы и указания о том, как следует поступать при установлении непосредственных контактов с союзниками.

Но раньше, чем мы встретились с американцами, произошло событие, оставившее в моей памяти неизгладимый и страшный след.

Не помню точно, где мы ночевали в ту ночь, но помню, что спал я очень крепко, так что утром с трудом проснулся, когда позвонил генерал Чирков. Не входя в подробности, он сказал, что освободили фашистский лагерь для военнопленных вблизи небольшого местечка Мюльберг. Я поспешил отправиться туда вместе с начальником политотдела корпуса полковником А. П. Воловым.

Прямая и чистая дорога вела к крошечному городку, издали казавшемуся то ли занятной игрушкой, то ли изящно выполненной декорацией. На самой окраине среди слабо зеленевшего поля ровными рядами стояли длинные одноэтажные здания, очень белые и аккуратные. Между ними были проложены такие же аккуратные и ровные дорожки, посыпанные битым кирпичом. Всю довольно большую территорию окружали несколько рядов колючей проволоки. По углам, поднятые ажурными стропилами, возвышались будки часовых.

Я впервые видел немецкий лагерь. Мысль, что там, за колючей проволокой, за побеленными известью стенами бараков, томятся тысячи людей, измученных неволей, быть может, уже потерявших всякую надежду на спасение, волновала так остро, что перед входом я остановился на несколько секунд, сдерживая сердцебиение.

Нас встретили офицеры из дивизии Чиркова и какие-то иностранцы, тоже офицеры. Один из них, кажется француз (во всяком случае, говорил он по-французски), с отличной выправкой, отрапортовал мне и заверил, что в лагере все обстоит благополучно. Я слушал вполуха, а воображение мое было уже внутри бараков, снаружи выглядевших даже парадно.

Мы вошли в первый из них.

Признаться, я был поражен. В длинном просторном помещении вдоль чисто выбеленных стен в один ярус стояли стандартные солдатские кровати, покрытые полушерстяными одеялами. Между кроватями — аккуратные тумбочки, одна на двоих, с какими-то свертками, баночками и коробочками (это были, как я узнал потом, подарки с родины и посылки от родных).

Нам навстречу поднялись пленные. Они рассматривали нас, улыбаясь дружелюбно и приветливо. Разносился разноязыкий говор. Я тоже улыбался и тоже что-то говорил, в то время как мой взгляд пробегал по лицам, разыскивая соотечественников и не находя их.

— Здесь есть русские, советские военнопленные? — обратился я к встречавшему нас офицеру.

Он наклонился с вопросительным выражением лица. Я повторил вопрос. Кто-то из стоявших поблизости пленных начал объяснять нет. С огромным трудом удалось выяснить, что для советских военнопленных есть еще один лагерь, недалеко отсюда, что немцы, охранявшие лагерь, сбежали, а пленные остались дожидаться своих освободителей.

Сказав пленным, что вопрос их отправки на родину будет решен советским командованием в ближайшие дни и что все должны оставаться на месте, мы поспешили к машинам, чтобы немедленно поехать в лагерь, где томились советские люди.

Этот лагерь оказался километрах в трех от первого, дальше от города, в лесу. Дорога, попетляв по опушке, юркнула в чащу, выбежала на поляну и тут же уткнулась в густую изгородь из колючей проволоки. За проволокой сутулились ветхие, посеревшие от дождей строения. Большинство окон разбито, некоторые накрест заколочены досками. Действительно, никакой охраны здесь не оказалось.

При виде этого лагеря, жутко неуместного и поражающего запущенностью в весеннем лесу, одетом первой зеленью, у всех родилось щемящее чувство жалости и боли. Но то, что мы увидели, переступив порог первого же барака, вызвало дрожь возмущения и ненависть к тем, кто так неслыханно надругался над жизнью, человеческой жизнью.

Едва открылась дверь, как в лицо ударило отвратительное зловоние. Запах грязи, пота, испражнений смешивался с запахом сырой гнили и тлена Стены сплошь занимали тянущиеся в четыре этажа грубо сколоченные нары, такие низкие, что на них нельзя было даже сесть. С нар, прикрытых грязным тряпьем, свешивались взлохмаченные головы. С заросших лиц на нас смотрели сотни воспаленных, тусклых, горячечно-блестящих, безразличных, восторженных, безнадежно-тоскливых глаз.

Некоторые с трудом сползали с нар и тянулись к нам с таким выражением на измученных лицах, будто увидели чудо, в которое никак не могли поверить. У многих руки или ноги были забинтованы грязными окровавленными лохмотьями.

Хлопнула входная дверь. Я оглянулся. В барак вошли двое. На одном из них было надето какое-то подобие медицинского халата. Видимо, раньше он был белым.

— Кто вы? — спросил я, вглядываясь в такое же истощенное, как и у всех остальных, лицо человека в халате. Он слабо улыбнулся, показал мне руки; словно это был документ, удостоверяющий его личность.

— То наш доктор, — объяснил второй из вошедших. — Я есть фельдшер. То — все русские солдаты. То — пленные. Мы тоже пленные — поляки, этот доктор и еще другие.

— Здесь только советские военнопленные? — обратился я к фельдшеру.