Маршалы Наполеона. Исторические портреты - Рональд Фредерик Делдерфилд
Кроме того, Людовик сделал серьезную ошибку, предположив, что, оказывая почести маршалам, он тем самым автоматически заручается поддержкой армии. Он и понятия не имел о тех теплых взаимоотношениях, которые двадцать лет соединяли старших, младших и унтер-офицеров и рядовых в боевых условиях. Для него и его окружения офицер был профессионально подготовленным монстром, а его подчиненные — послушными и немыми рабами, заставлять повиноваться которых следовало, как и в прусской армии, ударами сержантских палок. Чтобы привлечь маршалов на свою сторону, Людовик возвел их в дворянское достоинство. Подчиненные им офицеры были посажены на половинное жалованье, а с унтер-офицерами и рядовыми, среди которых была масса ветеранов, приковылявших из крепостных тюрем и с блокшивов, стали обращаться как с нищими, не имевшими разрешения на попрошайничество. Никому из официальных лиц нового режима, кажется, и в голову не приходило, что эти люди проливали кровь за дело, которое они считали делом своей страны, или что они гордились своими легендарными подвигами еще с тех давних пор, когда Журдан повел их на победу при Флерюсе. Их демобилизовали и, в сущности, приказали не путаться под ногами. Через несколько недель после возвращения они начали роптать.
Любое правительство, менее самоуверенное, чем существующее теперь в Париже, рассматривало бы их скопление в стране как угрозу общественному порядку и сделало бы хоть кое-что, чтобы умиротворить их и даже перетянуть на свою сторону. Бурбоны же реагировали совершенно иначе. Наиболее шумных ветеранов пересажали в тюрьмы, а прочих уволили и оставили без всякого содержания, а потом монархия принялась формировать офицерский корпус из рядов дворянства. Лишь немногим из этих великолепно экипированных офицеров приходилось стрелять из ружья. Время покажет, сколько из них захочет выучиться этому занятию.
Затем, через несколько недель, emigres сделают еще более тяжелую ошибку. Они начнут задевать чувства маршалов, а еще более их жен, отпуская колкие замечания по поводу их происхождения. Подобные колкости не могли, конечно, больно ранить бывшую поденщицу графиню Лефевр, которая все свои разговоры начинала словами: «Когда я терла полы у мадам такой-то…» Но они очень задевали чувствительных женщин типа Аглаи Ней, о которой племянница короля графиня Ангулемская однажды спросила: «А что, собственно, нужно при дворе племяннице мадемуазель Кампан, этой дочке пекаря?»
Когда об этом сообщили Нею, у него, считавшего, что он больше, чем кто-либо, сделал для того, чтобы убедить императора отречься, и расчистил, таким образом, путь Бурбонам, начался один из его знаменитых приступов ярости, и он бурей вынесся из Парижа с лицом под цвет его волос. Еще выше кровяное давление у него поднялось, когда он услышал, что австрийский император заговорил о желательности снести бронзовую колонну, отлитую из австрийских пушек. «Вот как? — загремел он. — Он хочет, чтобы мы набрали у него пушек на вторую?»
С режимом монархии из двадцати двух оставшихся в живых маршалов смирились все, кроме одного. Единственным исключением стал Даву, отправившийся в добровольное изгнание. Он мог бы примириться с Бурбонами даже после своих упорных отказов сдать Гамбург, но предпочел повернуться к ним спиной. С тех пор как он возглавил бурное собрание в офицерской столовой, прошло уже четверть века, но свою неприязнь к незаслуженным привилегиям он продолжал сохранять. Прочие же маршалы втягивались, врастали в новую социальную структуру Франции, причем каждый из них ставил перед собой задачу приспособиться к изменениям в стране самым наилучшим образом. Одним это удавалось лучше, чем другим. Это были вопросы происхождения, темперамента и характера.
Ней, Мармон, Удино, Мортье, Монси, Макдональд, Лефевр, Келлерман и Бертье присутствовали в Компьене на встрече, устроенной до неприличия толстому королю по его прибытии во Францию. Виктора там не было, но вскоре он станет самым большим энтузиастом монархической идеи в стране, и в награду Бурбоны сделают его командующим гвардией. В отличие от мрачного Даву он, видимо, забыл о своей поездке в Париж в то лето, когда пала Бастилия. Сульт последовал королевскому приглашению и после краткого пребывания в Бретани вернулся в Париж военным министром. Этому назначению радовались даже его враги (коих он нажил достаточно много), поскольку на посту министра Сульт сменил презренного Дюпона, который в 1808 году сдал целую армию кучке испанцев и таким образом способствовал превращению локальной вспышки испанского патриотизма в пожар национальной войны. К тому же французы становились очень чувствительны к проблеме сохранения своих военных традиций.
Ожеро, после своей более чем прохладной встречи с Наполеоном в Балансе, заявил, что, по его мнению, императору следовало бы погибнуть на поле брани во всем блеске славы и с саблей в руке. Он был настолько убежден в своей правоте, что даже написал по этому поводу особую прокламацию. Это принесло ему новых друзей и место в военном совете рядом с Неем и Макдональдом.
Сюше подчинился обстоятельствам с достоинством, а Удино, всегда бывший подлинным патриотом, — после некоторых колебаний и конфликтов с собственной совестью — принял и уже никогда больше не менял своего решения. В принятии этого решения ему очень помогло письмо от Нея, в котором бывший пламенный приверженец императора призывал его «объединиться против общего врага». Поведение Нея в это время крайне озадачивало его друзей. Он был настолько резок в своих высказываниях о Наполеоне и причинах его падения, что его можно было бы принять даже за защитника дела Бурбонов, если бы он не критиковал их столь открыто. Он никогда не понимал побуждений политиков, и его загадочное поведение было просто следствием двадцатидвухлетней войны, завершенной двумя кампаниями, после которых человек, менее крепкий физически, был бы отправлен в госпиталь с нервным истощением. Американцы времен Второй мировой войны сочли бы его жертвой «военной усталости», а англичане времен Первой — просто жертвой контузии. Он разъезжал по окрестностям Парижа и провинциям, ворча и жалуясь, иногда сравнивая императора с его наследником, причем сравнение оказывалось не в пользу последнего. Старый Людовик полностью доверял ему, но emigres лезли из кожи вон, чтобы ему досадить. Так, зная, насколько чувствителен Ней в отношении почета, оказываемого маршалам, один из придворных привел его в ярость, сделав вид, что не узнает одного из
