Любовь Виноградова - Защищая Родину. Летчицы Великой Отечественной
Вернувшись, Литвяк оживленно рассказывала, что видела, как свалился вниз наблюдатель. Третий аэростат, повторив ее маневр, в тот же день сжег летчик Борисенко. Об этих аэростатах говорила вся дивизия.
Шли постоянные тяжелые бои, Лиля очень много летала, чаще всего ведущей с сержантом Евдокимовым, учила пополнивших эскадрилью молодых, одерживала победы. Сердце Ани Скоробогатовой замирало, когда ей случалось услышать в эфире знакомый голос «Чайки», Лили Литвяк, слово «Пошла!», когда Лиля атаковала. Ане хотелось, чтобы эта девушка-летчица не погибла, жила. А ребята, которых она слышала в эфире, гибли чуть не каждый день: ведь Аня осуществляла связь с несколькими летными частями. Аня видела ребят-летчиков в столовой, где после вылета они просили официанток принести им борща «горячего и густого-густого, чтоб ложка стояла», и чувствовала, что для них этот борщ — символ того, что они не сбиты сегодня: значит, жизнь продолжается.[492]
В середине июня Литвяк уже была командиром звена: завоевала доверие Голышева и командира эскадрильи. Командиры очень хвалили ее за бой 16 июня, снова в паре с Сашей Евдокимовым, когда она вылетела на перехват «рамы» — самолета-корректировщика «фокке-вульф–189», хотя бой оказался безрезультатным. Все равно его сочли удачным: пару встретили четыре Ме–109, «рама» улетела, а Литвяк и Евдокимов приняли бой. Сашин самолет подбили, он получил легкое ранение, однако смог сесть, а Литвяк благополучно вернулась на свой аэродром с десятью пробоинами в самолете, которые Меньков с другим техником за ночь залатали.[493]
Не погибни Лиля летом 1943-го, ее бы непременно выдвинули на звание Героя Советского Союза. Ее популярность во всей 8-й воздушной армии была огромна, ее любили и уважали, восхищались — не только летчики и техники, но и начальство. Ей сошел с рук даже очень неприятный эпизод, за который другого бы серьезно наказали — вплоть до штрафной роты. По ее, в сущности, вине погиб ведомый.
Утром 16 июня, еще до того как она с Сашей Евдокимовым вылетела на перехват «рамы», Литвяк, взлетая по вызову рации наведения — службы наблюдения за воздухом, — по общему мнению, угробила молодого летчика сержанта Зоткина, который в том вылете шел с ней ведомым.[494] Аэродром, на котором в тот момент стоял полк, у хутора Веселый, был такой маленький, что и взлетать с него, и садиться было сложно. Взлетая, Литвяк отклонилась от курса влево; сделал это вслед за ней и недавно прибывший в полк летчик Зоткин. Отклонившись, видимо, еще совсем чуть-чуть от заданного Литвяк неправильного курса, Зоткин задел крылом за капонир и, потеряв управление, врезался в другой. «Самолет сгорел, летчик погиб и похоронен в хуторе Веселый в центре сада, — отчитывался майор Крайнов, однако даже он умолчал об истинной причине трагедии, покрывая Литвяк. — Причиной гибели сержанта Зоткина является личная недисциплинированность, который пренебрегал осмотрительностью и указаниями командира полка взлетать поодиночно, а командир звена гв. мл. лейтенант Литвяк не потребовала от своего ведомого наставления по производству полетов», — писал замполит.[495] Крайнов упоминал, что на Литвяк наложено взыскание, но это была лишь формальность. Ребята из эскадрильи и техники молча винили Литвяк в происшедшем, говорить ничего не требовалось: она сама себя казнила. Все видели, как Литвяк плакала после гибели Зоткина, как ходила как в воду опущенная, мучаясь чувством вины за бесполезную гибель вверенного ей ведомого, за небоевую потерю летчика и самолета в тот момент, когда полк на наглухо застрявшем Миус-фронте нес столько боевых.[496]
Глава 24
Командир, вижу «мессеров»!
Начинающий штурман, восемнадцатилетняя Оля Голубева провела над «Голубой линией» свой десятый боевой вылет. Она и Нина Алцыбеева — инструктор с тысячей часов налета, но начинающий боевой летчик, — попросили Бершанскую выпустить их вместе, и та разрешила. С трудом карабкаясь на У–2 вверх, в очень тесной задней открытой кабине со стенками из натянутого на палки зеленого брезента, Оля смотрела на высотомер.[497] Наконец поднялись до 1200 метров — предела для тяжело нагруженного старенького самолета. Моторчик в сто лошадиных сил натужно рокотал. Под крыльями и под брюхом самолета на простых крючках висели бомбы — Олин боезапас. Перегнувшись за борт, Оля внимательно смотрела вниз на перелески, поля, дороги — на случай, если придется искать место для вынужденной посадки. Не думала ни о зенитках, ни об истребителях, не представляла, что их через несколько минут ждет: она еще никогда не была под обстрелом.
На западной окраине городка чаще вспыхивают огоньки выстрелов, да и пушки бьют не переставая. Сюда и нужно сбросить бомбы. Ольга дернула за шарики бомбосбрасывателей, самолет вздрогнул от резкого толчка. Через мгновения внизу яркие вспышки, термитные бомбы разрываются на высоте в сто-триста метров, поражая большую площадь. Нина разворачивает самолет, чтобы лететь обратно, а Оля все смотрит назад, где разгорается пожар — какое зрелище!
Как назло, встречный ветер очень силен, самолет висит на месте и никак не может выйти из-под начавшегося сильнейшего зенитного обстрела. К ним «мчатся огромные шары, которые взрываются и превращаются в зловещие облака». Один из снарядов разрывается совсем рядом, словно обрушив на самолет удар тарана. «Они берут слишком высоко», — думает Ольга и тут же понимает, что на фоне освещенных луной облаков их прекрасно видно и немецкие зенитчики пристреливаются. Нина маневрирует. «Продержаться бы еще минут пять», — говорит Ольга, надеясь за это время выйти из зоны огня. Они не успевают испугаться, на страх нет времени. Секунда передышки, две, и снова рвется снаряд, теперь уже рядом. Самолет подбит и срывается в штопор. Нина выводит. Теперь не до маневров, подбитый самолет и по прямой еле может лететь. Новый шквал огня отшвыривает его в сторону, и Ольга понимает, что нужно лететь по ветру, ничего другого не остается. «Нина, держи на пожар, по ветру выскочим!» — говорит она, и Нина, развернувшись, летит по ветру в немецкий тыл, быстро выбираясь из огня. Нужно поворачивать назад, но самолет не слушается. Нине удается развернуться «блинчиком», без крена, и они, приноравливаясь к раненому самолету, летят назад, Нина — не отрывая глаз от приборов, Оля — от земли, сличая ее с картой. Работа слишком трудная, чтобы думать о чем-то постороннем. Наверное, никогда человек не соображает так ясно, как в минуты смертельной опасности. Наконец свой аэродром, с окраины которого им светит маяк.
Девчонки-техники, осматривая машину, то и дело ахали: «Плоскость-то наполовину вырвана!» — «А центроплан — вот так дыры!» — «А кабины, кабины-то изрешечены…»
Летчица велела доложить командиру, и Оля бодро пошла к старту, где стояла вместе с каким-то мужчиной Бершанская.
Мужчина, когда Ольга показала на карте, откуда был огонь, спросил, из чего по ним стреляли, и Ольга, мысленно огрызнувшись: «Не из рогатки же», только пожала плечами. Незнакомец повторил вопрос: «Так из чего же?» — «Б-бах! И серое облако», — ответила Оля, вызвав хохот этого человека, оказавшегося штурманом дивизии. «Тебя бы туда!» — обиженно подумала Оля. Она приняла крещение огнем.
Маша Долина, хоть и родилась в декабре, каждый год в начале лета отмечала свой второй день рождения, свой день победы над смертью.
2 июня 1943 года погода в районе «Голубой линии» была плохая и для Пе–2 нелетная: на этом самолете нельзя летать вслепую. Это прекрасно знали и в штабе, но в тот день, видно, приходилось пренебречь осторожностью, уж очень трудно было наземникам. Неожиданно полк Маши, теперь уже ставший 125-м гвардейским, получил боевое задание — разбомбить «высоту 101» в станице Крымской.[498] В тот день, как сказали, «эта чертова высота уже дважды переходила из рук в руки», не давая пехоте перейти в наступление. Девятку в тот день повела Женя Тимофеева, а Маша, старший лейтенант Долина, вела левое звено. Взяли курс на аэродром истребителей прикрытия, откуда взлетели «коврики» — так прозвали, бог знает почему, прикрывавшие истребители. «Ковриками» в том вылете, как и во многих вылетах того периода, в огненном небе Кубани были французы, отчаянные ребята из полка «Нормандия — Неман», летавшие на Ла–5. У французов, смелых и здорово летавших, был, по мнению Маши, один большой недостаток — «профессиональный индивидуализм». Главным, какое бы ни дали боевое задание, для них было сбить самолет противника, ради этого они могли и на время потерять свою пару, и отвлечься от сопровождения. Советских летчиков за это жестоко наказывали, французам — сходило с рук.
Летели на высоте тысяча метров вместо обычных двух тысяч, под нижней кромкой облаков. «Высота 101» встретила девятку «сплошной стеной зенитного огня». Вокруг раскрывались «белые и черные шапки артиллерийских разрывов, как лес гигантских одуванчиков». Летать на тяжелых бомбардировщиках могли только люди с крепкими нервами. Маневрировать на нем в плотном строю почти невозможно, уйти обратно нельзя, пока не выполнишь задачу, летчик летит на огромной машине, подставляя ее — и свое — тело огню, надеясь на удачу и на броню. Девятка рассредоточилась немного и стала потихоньку маневрировать вверх-вниз и вправо-влево, сбивая наводку зенитчиков противника, пока те пристреливались. Появилась и группа «мессеров», к которым бросились «коврики». У Маши что-то не в порядке было с машиной: мотор начал давать перебои перед самой целью. Самолет тянуло в сторону, он начал отставать. Машу не бросили ведомые, они тоже снизили скорость и держались за ней. Оказалось, что в самолет Долиной попали зенитным снарядом. Экипаж почувствовал только легкий толчок; они поняли, что произошло, лишь когда задымил левый двигатель. До цели оставались минуты, но каждая секунда казалась вечностью, «стук сердца заполнял кабину, перекрывая все внешние звуки, звуки войны». «Собрав волю в кулак», Маша ждала команду штурмана. Наконец: «Курс!» Бомбы сброшены, «пешку» подбросило вверх, Маша отчетливо увидела на земле, в немецких боевых порядках, столбы дыма и огня от своих бомб. Повернув назад, она поняла, что до аэродрома не дотянуть, подбитая машина на одном моторе теряла высоту. «Командир, вижу “мессеров”!» — услышала Маша голос стрелка-радиста Вани Соленова. Истребителей прикрытия нигде не было видно: где-то за облаками они тоже дрались. Ваня Соленов и штурман Галя Джунковская отстреливались, но как соперничать с истребителями? Подбили и прикрывавшие Машу самолеты ее звена. Маша Кириллова ушла догонять общую группу, второй ведомый — Тоня Скобликова — все не отрывалась от Маши, старалась прикрыть, хотя у нее самой из пробитого бензобака хлестал бензин. У Машиной «пешки» загорелось левое крыло, а она все надеялась как-то дотянуть до линии фронта. Боекомплект был пуст, а немецкий истребитель зашел справа вплотную, так что Маша видела лицо летчика. У «пешки» загорелся второй мотор, и Маша, надеясь сбить пламя, вошла в пикирование. Немец отстал, уже близко были русские зенитки. Каким-то чудом удалось перетянуть на горящем самолете линию фронта по реке Кубань и посадить его. Самолет горел, а они не могли выбраться — заклинило аварийный люк. Дым застилал глаза и лез в горло, к ним уже подбиралось пламя. Они метались, бились головой в заклинивший намертво люк. В самолете были сотни литров топлива, он вот-вот должен был взорваться. Спас всех раненый Ваня Соленов, дотянувшийся отверткой до люка. Он вытащил Машу, потом Галю, на которой горел комбинезон. Упав на землю, она начала кататься, чтобы сбить огонь, но Ваня кричал: «Галя! Маша! Быстрее, мать вашу! Сейчас рванет!» Ваня Соленов, «Соленчик», как прозвала его Маша, простой, совсем молодой парень, насчитал пятьдесят один шаг до того, как за спиной у них рвануло и обломки самолета полетели в воздух. Прибежали ребята-зенитчики и отвезли их в медсанбат, раненых, обгоревших, но живых.
