Анатоль Гидаш - Шандор Петефи

— Стой, Шандор! Ты сошел с ума!

— Почему? — спросил Петефи спокойно.

— Ты думаешь, что после такого воззвания тебя изберут?

— Уверен! Только после такого воззвания и стоит меня избрать. Разве я могу соврать хоть в едином слове?

— Ты забываешь, что местные господа все это обратят против тебя, что ты сам подставляешь шею под нож.

— Я никогда не изменял и не стану изменять своим убеждениям! Хочешь дальше слушать воззвание или нет? — спросил Петефи.

— Читай! Но так может поступать только поэт, а не политик.

Петефи стукнул кулаком по столу.

— Так что же, по-твоему, прямота и честность — это привилегия одних поэтов?

— Если бы избирателями были альфельдские батраки или пештские мастеровые, с ними можно было бы так говорить. Ты это воззвание для них и написал, только вот адресовал другим.

— Я думал про весь венгерский народ, — сказал Петефи и взял последний листок бумаги: — «…Бог дал животному четыре ноги, а человеку только две и сделал он это для того, чтобы человек ходил выпрямившись и смело смотрел в глаза своим ближним…» Воззвание было прочитано. Вашвари глубоко вздохнул. Он уже знал: что ни говори, все напрасно. И обнял Петефи.

— Желаю тебе всяческих удач, но боюсь, как бы не вышло наоборот.

— Выдержу, — коротко ответил Петефи и отвернулся.

Вашвари ушел. Юлия презрительно бросила:

— Не люблю трусливых людей!

Петефи ничего не ответил и торопливо сел за стол, давая понять, что хочет работать. Юлия вышла из комнаты. Оставшись один, Петефи подошел к открытому окну и долго смотрел на улицу, гудящую в летнем зное. Потом взялся рукой за оконную раму, прижался к ней лбом и закрыл глаза.

— Будь что будет. Иначе поступить не могу!

И вот Петефи написал в Кишкун-Сентмиклош письмо своему другу, в котором сообщал о намерении баллотироваться у них и высказывал взгляды на то, каковы должны быть депутаты будущего Национального собрания: «Не сомневаюсь, что в Национальном собрании будет достаточно умных людей, но будут ли люди, полные воодушевления и способные вдохновлять, — это еще вопрос. А ведь по теперешним временам больше всего нужны именно такие люди… нужно фанатическое воодушевление, чтобы оно освещало дорогу нации».

Вскоре он отправился на родину. Там он распространил свои воззвания. «Выборщики… не принадлежавшие к сословию господ, встретили их восторженно… На несколько дней я уехал в Пешт, а когда вернулся, обо мне уже ходили такие страшные слухи, словно я был закоренелым злоумышленником. Кто распространил эти слухи? Конечно, господа».

Но большинство народа не верило клеветническим измышлениям. Когда Петефи вернулся, его поджидали на площади около пятисот человек. Люди требовали, чтобы Петефи выступил перед ними.

— Пойдемте, друзья, в ратушу, — сказал Петефи, — там я заявлю, что мы устроим народное собрание.

— И без них проведем! — закричали некоторые.

— Пойдемте, к ратуше, — возражали другие. Все подошли к ратуше. Толпа осталась на улице.

Петефи встретила «кучка ощетинившихся ежей» — члены городской управы.

— Мы не позволим вам держать речь!

— Народ требует этого, — сказал Петефи. — Вы в окно поглядите.

Толпа под окнами разрасталась. Все ждали.

— Да у тех, внизу, почти ни у кого нет права голоса, — проворчал судья, глядя на толпу. — Хорошо! Говорите, но за последствия будете отвечать вы!

— Я не привык избегать ответственности, — ответил Петефи серьезно.

— Но сперва представьте нам свою речь в письменном виде.

— Этого вы не дождетесь! Не напрасно уничтожили мы цензуру пятнадцатого марта.

Судья замолчал. Какой-то щеголеватый господин, помоложе других, спросил Петефи:

— А о чем вы намереваетесь говорить?

— О выборах депутатов и о той клевете, которой чернили меня в мое отсутствие.

— Об этом не может быть и речи! — снова возмущенно закричал судья.

— Посмотрим! — бросил ему в ответ Петефи.

«…Я вышел и, стоя перед ратушей, говорил собравшемуся народу о депутатских выборах, умолчав о возведенных на меня обвинениях; последнее я делал не вследствие запрещения судьи, а потому, что хорошо видел по лицам окружающих: стоит мне только упомянуть о моих клеветниках (которые выглядывали из окна городской ратуши), народ ворвется в ратушу и растерзает их в клочья, точно фальшивые банкноты.

Когда я еще беседовал в зале городской ратуши с достопочтенным советом, у меня нечаянно звякнула сабля, и тут же народ внизу закричал: «Беда! Обижают Петефи!» Люди вломились в помещение… а впоследствии я узнал, что, покуда я говорил с господами, многие стояли подле меня, открыв складные ножи… они решили, что первого, кто притронется ко мне, беспощадно убьют…

…В полдень я заехал в Сабадсалаш, чтобы ознакомиться с обстановкой. От одного из членов совета я услышал, что почти весь народ стоит за меня…

Я спокойно вернулся в Сентмиклош. У меня не было уже сомнений в том, что я стану депутатом».

Казалось, что все идет хорошо и Вашвари ошибся.

Через два дня должны были состояться выборы.

«…Вчера под вечер я поехал в Сабадсалаш. Остановился у знакомого. При виде меня все его домашние пришли в ужас и едва были в силах произнести: «Ради бога, скройтесь, уезжайте отсюда. Немедленно, сию же минуту уезжайте, не то вас изобьют до полусмерти. Позавчера у господ чуть не до полуночи тянулось собрание, и они восстановили против вас весь народ. Поп, сын которого метит в депутаты, сказал, что, как только вы появитесь в городе, он ударит в набат. Скройтесь, если вам жизнь еще мила!»

Юлия, приехавшая вместе с Петефи, не захотела и слушать предостережений:

— Нет, обратно мы не поедем, а останемся здесь. Мы должны здесь остаться, даже если нас решили убить. Пусть убивают! Пусть! Но никто не скажет, что ты отступил!

А дальше выборы происходили так же, как потом они протекали почти сто лет подряд в барской Венгрии.

«Вечером, часов около десяти, меня пробудили ото сна звуки музыки и шум — чествовали поповского сынка как будущего депутата. Я выглянул из комнаты; хозяева объяснили, что священник спаивает весь город. Так как эти подлецы и негодяи увидели, что ни клеветой, ни ложью им не оттолкнуть от меня людей, они прибегли к последнему средству: пустили в ход вино и палинку[74], чтобы бедный, достойный жалости народ обратился против меня, а таким образом — против самого себя. Пьянство и крики продолжались всю ночь.

…На следующий день рано утром я прошел к городской ратуше, чтобы там дождаться народа и, когда все сойдутся на выборы, опровергнуть возведенную на меня клевету… Меня окружило целое стадо обозленных пьяниц. Сигнал был подан, ко мне бросились со всех сторон, и больше сотни глоток взревело: