Нестор Котляревский - Михаил Юрьевич Лермонтов. Личность поэта и его произведения

В ранние годы Огарев из сферы этой тягучей грусти никогда не выходил. Когда в 1841 году он в поэме «Юмор» пожелал, наконец, привести несколько в порядок свое неуловимое миропонимание, то эта попытка – сквозь призму юмора взглянуть со стороны на самого себя и на жизнь – совсем не удалась. За исключением нескольких юмористических и обличительных страниц, в которых есть и сарказм и даже политическая сатира, – все остальное в этой поэме та же лирическая песня с неизменным припевом тоски, не находящей себе определения, «недуга, порожденного духом тьмы и странной пустотой века», тоска, которая может назваться

Охотой к лету средь зимы,Разладом с миром и собою.Стремленьем наконец к тому,Что не дается никому.

И – странно! Поэт отчетливо понимал, что именно теперь, в начале 40-х годов, когда «Фурье, С.-Симон и другие пророки начертили нам план иных времен», – беспричинная тоска менее всего разумна. «Над нами нависла буря; и после бури нас ждет новый светлый день», и все же грусть… и грусть…

В нас, в веке, может быть, иномБыла бы тишина святая;Но в теле дряблом и больномТеперь живет душа больная;

Мы суждены желать, желатьИ все томиться и страдать.авайте же страдать…Есть, право, в грусти наслажденье,И за бессмысленный покойНе отдадим души мученье.Возьмем страданье и стремленьеСебе в удел…

Странным может показаться эта решимость избирать себе в удел страданье, когда можно избрать бодрое дело. Огарев, как известно, приписался к такому бодрому делу, но он никогда не мог заглушить в себе опасения, что меланхолия навсегда разъела его сердце:

Как бы нам дойти,Чтоб духом выше стать страданьяИ ровно жизнь свою вести;Как светлое души созданьеВстречаться с каждым на пути.С любовью, полной упованья,Привлечь его, не дать коснетьИ сердце сердцем отогреть!Но мы влиянье на другихВ тоске растратили невольно:И слишком любим нас самих,Людей же любим не довольно:Мы нашей скорбью мучим их,Что многим скучно, близким больно,А жизни лучший идеалДля нас невыполнимым стал.Но впрочем, что же? На когоПрикажете иметь влиянье?Собрать людей вокруг чего?К чему им указать призванье?Какая мысль скорей всегоИх расшатать бы в состоянье?Как, эгоизм изгнав из них,Направить к высшей цели их?Не знаю, право. Целый векИз этого я крепко бился,На поиск направлял свой бег,Везде знакомился, дружился,Но современный человекБыл глух на крик мой…

Так ли это было на самом деле? Едва ли про Огарева можно сказать, что он в первую половину своей жизни успел сделать много попыток к сближению с современным человеком. Но поэту могло это показаться, и ему нужно было оправдание своей тоски, которая неотлучно плелась за ним повсюду:

Куда ни ехать – все равно:Везде с собою сами в споре,Мученье мы найдем одно,Будь то на суше, иль на море,Как прежде, как давным-давно,За нами вслед помчится горе.Аккорд нам полный, господа,Звучать не станет никогда.

От отсутствия полноты аккорда жизни страдал и Лермонтов, но он никак не мог успокоиться на одном лишь ощущении отсутствия такого аккорда. Мы знаем, как Лермонтов раздражался и как он неустанно искал выхода из тех сомнений, в какие его повергали все данные им решения этической проблемы жизни, решения, которыми он всегда оставался недоволен. Сердце Огарева такой глубокой тревогой не было охвачено, так сильно не скорбело, не гневалось, а главное, Огарев как-то мирился со своим положением вечно томящегося и грустящего человека.

V

Полежаев и Огарев были единственными лириками 30-х годов, про которых Лермонтов мог с некоторыми оговорками сказать, что они ему сродни по духу. Но мы убедились, что это родство было все-таки отдаленное.

Для остальных лириков тех годов Лермонтов был совсем чужой.

Их было немало тогда – этих певцов интимных чувств и настроений, и среди них были несомненно даровитые люди.

Довольно большие надежды возбудили в читателях лирические стихотворения трех молодых авторов, за которыми в середине 30-х годов стала устанавливаться слава как за поэтами с тяготением к «философии». Это были И. П. Клюшников, писавший под псевдонимом – ф —, В. И. Красов и Э. И. Губер.

В «философских» молодых кружках 30-х годов стихи Клюшникова и Красова пользовались несомненным успехом, что, однако, не доказывает еще присутствия в этих стихах настоящей, ясной философской мысли. Репутация «философов» установилась за Красовым и Клюшниковым, вероятно, потому, что в их стихах царило необычайное спокойствие духа. Все трудные вопросы жизни были обойдены в их песнях грустным молчанием, и могло казаться, что известный покой мудреца-философа лежит в основе миросозерцания поэтов. Но было ли у них цельное и связное мировоззрение – это вопрос, который их лирическими песнями не разрешается.

Клюшников писал очень мало и в начале 40-х годов совсем замолчал. Писал он все больше любовные стихи, гладкие и нежные, но весьма ординарные по своим темам; часто плавал он в меланхолии и очень любил грусть воспоминания и просил иногда для себя кончины; случалось, что с чужого голоса он хотел быть дерзким, и тогда он робко брал романтически-тревожную ноту – но в конце концов вся грусть и тревога разрешались в смирении перед волей Божией, смирении, которое можно было понять и как ощущенье благодати Господней, и как признанье закономерной необходимости, и как погружение в пантеистическое созерцание всего мироздания:

Дар мгновенный, дар прекрасный,Жизнь, зачем ты мне дана?Ум молчит, а сердцу ясно:Жизнь для жизни мне дана.Все прекрасно в Божьем мире!Сотворивший мир в нем скрыт;Но Он в чувстве, но Он в лире,Но Он в разуме открыт.Познавать Его в творенье,Видеть духом, сердцем чтить —Вот в чем жизни назначенье.Вот что значит в Боге жить.

Такая жизнь в Боге не исключала, конечно, минутной печали и грусти, но очевидно было, что самому поэту этот порядок грустных и тревожных чувств не доставлял никакой радости:

Душа искала просветленья —И он настал, священный миг!Я сердцем благость ПровиденьяИ тайну бытия постиг.Я в пристани. Былое горе,Былая радость бурных дней,Простите! Но зачем же мореТак памятно душе моей?Зачем в мир новый и прекрасныйЗанес я старую печаль?..

Поклонники стихов Клюшникова думали, что этот «новый и прекрасный мир» был завоеван поэтом с помощью глубокого раздумья над тайной бытия, которая ему наконец открылась; но они ошибались. Поэт просто прошел мимо всех тайн, чтоб оградить спокойствие своего ума и сердца от всякой тревожной думы.