Император Наполеон - Николай Алексеевич Троицкий
Разочарование Наполеона, не желавшего углубляться в пространства России и потому возлагавшего такие надежды на Смоленск, было столь велико, что он решил даже закончить «первую русскую кампанию» в Смоленске. «Мы отдохнём, опираясь на этот пункт, — так объяснил он свой план соратникам, — организуем страну и тогда посмотрим, каково будет Александру <…>. Я поставлю под ружьё Польшу, а потом решу, если будет нужно, идти ли на Москву или на Петербург»[895].
Шесть дней размышлял Наполеон в Смоленске и вынужден был от этого плана отказаться. Выяснилось, что зимовать в Смоленске нельзя, так как прокормиться за счёт местных ресурсов армия не могла, а подвоз продовольствия из Европы сулил чрезмерные расходы и трудности. Приходилось думать о прекращении уже не одной кампании, а войны вообще.
Именно в Смоленске Наполеон впервые попытался вступить с Александром I в переговоры о мире — через пленного генерала П.А. Тучкова[896]. Предлагая заключить мир, он угрожал на случай отказа: Москва непременно будет занята, а это обесчестит русских, ибо «занятая неприятелем столица похожа на девку, потерявшую честь. Что хочешь потом делай, но честь уже не вернёшь!»[897] Александр на это предложение Наполеона (как и на все последующие) не ответил.
В ночь на 13 августа Наполеон приказал своим войскам выступать из Смоленска в погоню за русскими армиями, которые ушли по дороге к Москве. Может быть, таким образом он хотел подтолкнуть царя к мирным переговорам, тем более что П.А. Тучков усомнился, возможно ли это. Главное же, Наполеон устремился вперёд, к Москве, с надеждой, что если русские сражались так отчаянно за Смоленск, то ради Москвы они обязательно пойдут на генеральное сражение и тем самым позволят ему кончить войну славной, как Аустерлиц или Фридланд, победой.
Тем временем Александр I как глава государства делал всё возможное для борьбы с французским нашествием. В день своего отъезда из армии (6 июля) он подписал манифест о созыве «второй ограды» защитников отечества, т.е. народного ополчения. Царь призвал россиян дать общенациональный отпор врагу: «Пусть встретит он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына[898], в каждом гражданине Минина!»[899] Из армии Александр прибыл сначала в Москву, а затем отправился в Петербург — воодушевлять соотечественников на борьбу с врагом. Это ему удалось в обеих столицах. В Москве он был приятно растроган стечением несметных толп народа к Успенскому собору, где царя встречало духовенство. Колокольный звон, море воодушевлённых лиц, тысячеголосое «ура» и громозвучные возгласы: «Веди нас, отец наш! Веди, куда хочешь! Умрём или победим!» — всё это напоминало Александру «времена Минина и Пожарского» и укрепило его надежды на патриотизм россиян.
Петербург встретил царя не менее жарким проявлением верноподданнического патриотизма. Люди от радости плакали, «хватались за ноги государя, за полы мундира, целовали их и орошали слезами»[900]. В годину вражеского нашествия царь стал вдвойне дорог всем слоям населения как символ отечественной государственности. Он это почувствовал и этим воодушевился. Не довольствуясь мобилизацией двух «оград» национальных сил, он трудился над созданием очередной, шестой по счёту, антинаполеоновской коалиции, которую он мог бы возглавить и во главе которой удалось бы наконец разгромить Наполеона. Уже 6 июля Россия заключила договор о союзе и взаимной помощи с Англией, 8 июля — аналогичный договор с Испанией[901], а 18 августа — дополнительную конвенцию к союзному договору с Швецией. В то же время царские дипломаты энергично пытались и в конце концов, как мы увидим, сумеют привлечь к шестой коалиции Данию, Пруссию, Австрию.
Между тем патриотический подъём нарастал по всей России буквально день ото дня, хотя проявлялся он у различных сословий по-разному. Патриотизм подавляющего большинства дворян происходил из их корысти, ибо они сражались за крепостную Россию, за сохранение своих богатств и привилегий, за право самим держать в рабстве собственный народ, не уступая этого права кому бы то ни было, Наполеону в особенности. Их энергию подстёгивал сословный страх перед Наполеоном как «всемирным бичом» революции, который мог отменить в России крепостное право и тем самым спровоцировать, если не возглавить, новую пугачёвщину. Российские помещики так и ругали Наполеона: «французский Пугачёв» и даже «брат Емельки Пугачёва»[902].
Зато крестьянские массы поднимались на защиту отечества бескорыстно, движимые отнюдь не сословными, а национальными интересами. Для них, в отличие от дворянства, Россия и крепостное право не были синонимами. Они шли в бой «на басурмана» за Россию, которую хотели избавить и от внешнего, и от внутреннего ярма. После победы над национальным врагом, «басурманом», они надеялись получить из рук «царя-батюшки» в награду за свой патриотизм освобождение от собственных господ. При этом ненависть простого люда к Наполеону подогревалась религиозным суеверием, ибо он давно уже воспринимался как антихрист, который теперь привёл из-за тридевяти земель орду нехристей истреблять русский народ и православную веру.
Национальное сознание всех россиян — от царя до последнего солдата — не могло мириться с тем, как складывался ход войны. Наполеон занял огромную территорию (больше полудесятка губерний), проник вглубь России на 600 км, создал угрозу обеим её столицам. За Смоленском русские войска до самой Москвы не имели больше опорного пункта. «Ключ к Москве взят», — так оценил падение Смоленска М.И. Кутузов[903].
В такой ситуации становилось нетерпимым отсутствие главнокомандующего, тем более что 1-я и 2-я армии соединились в одну, а командующих оставалось двое. Багратион подчинялся Барклаю де Толли как военному министру, но не признавал его главнокомандующим. Искренне полагая, что Великая армия Наполеона «есть сущая сволочь», которую можно «шапками закидать», Багратион отвергал дальновидную стратегию Барклая и ставил ему в вину не только сдачу Смоленска («подлец, мерзавец, тварь Барклай отдал даром преславную позицию»)[904], но и потерю огромных пространств России. Поклонник суворовского изречения «Русак — не рак, задом ходить не умеет», Багратион в июльские дни 1812 г. жаловался А.А. Аракчееву: «Русские не должны бежать. Это хуже пруссаков мы стали»[905].
Между собой оба главнокомандующих пикировались, как фельдфебели. «Ты немец! — кричал пылкий Багратион. — Тебе всё русское нипочём!» «А ты дурак, — отвечал невозмутимый Барклай, — хоть и считаешь себя русским!» Начальник штаба
