Ирма Кудрова - Путь комет. Молодая Цветаева

Глава 27

Первородство — на сиротство

До их встречи пройдет еще почти год.

Но именно этот летний московский вечер, когда Марина держала в руках странички, исписанные знакомым почерком, перечитывая их и с трудом осознавая возвращение к жизни, — именно этот вечер предопределил и другую разлуку.

Разлуку с родиной, с Москвой.

Какие могли быть колебания? Бывший белый офицер не мог вернуться в красную Москву. Выбора не оставалось.

Получить разрешение на временный выезд из Советской России с началом нэпа стало уже возможно. Процедура упростилась особенно для женщин, детей, стариков и больных. Но на паспорт, визу, билеты нужны были деньги — и деньги большие. В октябрьском письме к Эренбургу Марина назвала сумму, необходимую, чтобы доехать до Риги: десять миллионов. «Для меня это все равно что: везите с собой Храм Христа Спасителя. — Продав Сережину шубу (моя ничего не стоит), старинную люстру, красное дерево, 2 книги: сборничек “Версты” и “Феникс” (Конец Казановы) — с трудом наскребу 4 миллиона, — да и то навряд ли: в моих руках и золото — жесть, и мука — опилки…»

Денег нет, а между тем в ее тетрадях — сокровища: залежи неопубликованной лирики, рукописи поэм и стихотворных пьес! Тетради разбухали от стихов, число тетрадей множилось. Интерес к самоизданию у нее был слаб даже и тогда, когда оно было еще возможно; импульсы для этого требовались не творческие.

Теперь она принимается за разборку своего архива. Подготавливает к изданию поэму «Царь-девица» и пьесу «Феникс», составляет поэтические сборники. И — знаменательно! — двум из них дает одно и то же название: «Версты». В один войдут стихи 1916 года (их издаст частное издательство «Костры»), в другой, поменьше, — тщательно отобранные стихи четырех лет — с 1917-го по 1920-й. За бортом, в тетрадях, оставалось и еще множество…

Чем так притягивало ее это слово «версты», начинавшее уже исчезать из русской речи? Не тем ли, что оно давало простор воображению — зрительному и ассоциативному? Впрочем, в дневниковых записях 1919 года есть ее размышление, проясняющее вопрос. «Время не мыслишь иначе, как расстояние. А “расстояние” — сразу версты, столбы. Стало быть: версты — это пространственные годы, равно как год — это во времени — верста».

Петр Николаевич Зайцев, работавший тогда в «Госиздате», вспоминает: «Появлялась она у нас в ГИЗе в скромном, простом черном костюме, в маленькой шляпке на стройной головке, в черной жакетке и с перекинутой через плечо сумочкой-портфельчиком: не то школьница старших классов, не то пешеходная туристка, готовая исходить своими небольшими, но сильными ногами десятки километров, свои “версты”, не выражая особой усталости… Невысокая, стройная, строгая, с тихими глазами, в которых таилась насмешливость, вот-вот готовая вспыхнуть острой эпиграммой…»

Одно авторское условие к изданию было категорическим: стихи должны быть набраны по старому правописанию — с ерами и ятями! В противном случае она предпочитает сжечь их…

«Госиздат» принял к изданию две ее книги: сборник «Версты» (стихи 1916 года) и поэму «Царь-девица». Обе книги вышли в свет, когда Цветаева уже покинула родину, — в конце 1922 года. Условие автора, как и следовало ожидать, было проигнорировано! Но успели выйти «Версты», изданные «Кострами», — и Марина отослала экземпляр с оказией в Крым к Волошину. Он уже не сумел ей ответить до ее отъезда, но одному из своих корреспондентов написал, что у него голова кружится от новых цветаевских стихов…

Борис Пастернак впервые узнал Цветаеву-поэта именно по этим «костровским» «Верстам». Увы, он прочел их уже после ее отъезда из России. Много лет спустя он писал: «…За вычетом Анненского и Блока и, с некоторыми ограничениями, Андрея Белого, ранняя Цветаева была тем самым, чем хотели быть и не были все остальные символисты вместе взятые. Там, где их словесность бессильно барахталась в мире надуманных схем и безжизненных архаизмов, Цветаева легко носилась над трудностями истинного творчества, справляясь с его задачами играючи, с несравненным техническим блеском. Меня сразу покорило лирическое могущество цветаевской формы, кровно пережитой, а не слабогрудой, круто сжатой и сгущенной, не запыхивающейся на отдельных строчках, схватывающей, без обрыва ритма, целые последовательности строф развитием своих периодов…»

Наступил ужасный август 1921 года. Беды начались с ареста всех сотрудников Комитета помощи голодающим (Помгола), располагавшегося в двух шагах от дома Марины — на Собачьей площадке.

Затем страшные вести пришли из Петербурга. О смерти Александра Блока. Потом — о расстреле Николая Гумилева в застенках Чека.

Прошло еще несколько дней, и по Москве поползли слухи о том, что умерла Анна Ахматова. Передавали как достоверность, что Вячеслав Полонский — редактор «Нового мира» — уже попросил критика Сергея Боброва переделать в некролог его рецензию на ахматовский сборник…

Цветаева сама рассказала в письме к Анне Андреевне, как она пережила дни, когда этот слух дошел до нее. Три дня она провела как в страшном сне, мучаясь неизвестностью — «хочу проснуться и не могу», — и наконец отправилась в Кафе поэтов, где иногда, преодолевая отвращение, выступала («что за уроды! что за убожества! что за ублюдки!»); она надеялась, что там кто-нибудь знает достоверное. Единственным настоящим человеком оказался Маяковский; он дал телеграмму в Петроград своим знакомым с запросом об Ахматовой — и получил ответ: жива!

После окончания вечера Марина просит у Боброва командировку в Петроград — к Ахматовой. Вокруг смеются.

— Господа! — говорит Марина умоляюще. — Я вам десять вечеров подряд буду читать бесплатно — и у меня всегда полный зал!

«Тебя, как первую любовь, России сердце не забудет» — такой эпиграф она поставит к новым своим стихам, обращенным к Александру Блоку, — их публикует вышедший вскоре после смерти поэта альманах «Пересвет». Выбирает она для эпиграфа, как видим, знаменитые строки Тютчева на смерть Пушкина — тем самым вводя имя любимого современника в ряд высочайших имен отечественной культуры. В стихах личная боль соединена с общероссийской:

Так, Господи! И мой оболПрими на утвержденье храма.Не свой любовный произволПою — своей отчизны рану…

Но спустя годы, в письме Борису Пастернаку, она выскажет свое сокровенное об отношении к петербургскому поэту: «Встретились бы — не умер…» То был, может быть, даже упрек себе.

«…Горячо жалею, — писала Цветаева через тринадцать лет после гибели поэта Вере Николаевне Муромцевой, — что тогда… не сделала к нему ни шагу, только — соответствовала». Это сказано не о Блоке — об Андрее Белом, после получения известий о его смерти. И далее: «У меня сейчас чувство, что я могла бы этого человека (??) — спасти».