Ирма Кудрова - Путь комет. Разоблаченная морока

Ирма Кудрова

Путь комет

Разоблаченная морока

Выпита как с блюдца, —Донышко блестит.Можно ли вернутьсяВ дом, который — срыт?

Глава 1

Болшево

От Гавра пароход «Мария Ульянова» отошел в семь пятнадцать утра.

Предстояла качка в Северном море, и потому Цветаева сразу приняла заранее приготовленное лекарство и легла в каюте. Перед самым отъездом она наткнулась в магазине на книжку, которую уже давно искала — Сент-Экзюпери, «Земля людей», и теперь, лежа на койке, читала ее.

Мерный стук пароходного двигателя был похож на стук сердца.

Мур весь первый день стойко не поддавался качке и все время проводил на палубе и в музыкальном салоне. На пароходе, кроме них, оказался еще только один пожилой русский — остальные были совсем юные испанцы. Еще до посадки на пароход, на берегу, они затеяли игры, веселились, пели, и это продолжалось во все время пути. Каждый вечер устраивались танцы. Одеты они были почему-то во все зеленое.

Возбужденный и радостный Мур прибегал к матери на минутку, стоял на одной ноге, говорил две-три фразы и бежал обратно.

Миновали Северное море, качка прекратилась. Теперь Марина выходила смотреть на проплывающие мимо берега.

Ее поразила Дания; просто «схватила за сердце» — так она записала в свой дневничок, вернувшись в каюту. Пароход обогнул какой-то то ли замок, то ли крепость, то ли храм — крыша была зеленой от древности. Сказочным казался и лес — что-то мягкое и серое, как дым, из дыма торчали островерхие крыши. «Дремучая Дания», — записала Марина. Она переходила с борта на борт и мысленно посылала приветы то Андерсену, то Сельме Лагерлёф — когда проплывали Швецию. Швеция была другой, чем Дания: красные крыши домов, все игрушечное и новенькое. Появились красивые парусники с выцветшими зелеными и красными парусами.

В течение двух дней в одно и то же время — от пяти до шести — над водой почему-то отчетливо слышен был колокольный звон.

Закаты потрясали своей красотой. Пена была малиновая, небо золотистое — и на нем письмена. Марина силилась их разобрать — уверенная, что они именно ей адресованы. Но не разобрала. Море глотало опускавшееся за горизонт солнце.

— Мур, посмотри, какая красота! — говорила она сыну.

— Красиво, — подтверждал Мур, появляясь снова около матери, и тут же убегал обратно.

Балтийское море принесло холод. Оно было уже серо-синее и напомнило воды Оки осенью, те — из детства. Проплыли остров Готланд. В записях, которые ведет Марина, — настороженность и печаль. Будет ли встречать Сережа? — задается она вопросом, когда впереди уже виден Кронштадт.

Наконец пароход пришвартовывается к пассажирскому причалу. Прибыли! Начинается изнурительно долгий досмотр багажа пассажиров.

Перетрясли до дна все цветаевские чемоданы и сумки. Таможенникам очень понравились рисунки Мура; они отбирали их себе, не спрашивая согласия. «Хорошо, что им не нравятся рукописи!» — записала позже Цветаева. Вещи обратно не влезали, между тем как нужно было торопиться на поезд. Выяснилось, что в Москву они поедут в эту же ночь — и вместе с испанцами.

Наконец досмотр окончен, пассажиры сходят на берег, их всех перевозят на автобусах в какой-то специальный поезд; он отъезжает четыре километра от города и останавливается — до 11 часов вечера.

Вместе с испанцами Мур уезжает в автобусе — осматривать город, Цветаева остается стеречь вещи.

Сергей Яковлевич их, разумеется, не встретил.

На следующее утро они уже подъезжали к московскому перрону.

Кого надеялась она увидеть здесь, пытаясь еще во Франции опередить торопящимся воображением этот день?

Мужа, дочь, сестру? Может быть, еще и Пастернака? Не могли же не известить его о таком событии!

Но на перроне их встречала только Ариадна — в сопровождении мужчины среднего роста, чуть полноватого и, как скоро выяснилось, глуховатого, с обаятельной белозубой улыбкой. Он был представлен как Самуил Гуревич, друг и коллега Ариадны. Сергей Яковлевич ждал их в Болшеве, туда надо было еще ехать электричкой.

На Ярославский вокзал, откуда шли электрички в Болшево, можно пройти «задами», даже не выходя на широкую привокзальную площадь. Но неужели так и не вышли? Не взглянули хоть мельком на кусочек некогда столь любимого Цветаевой и воспетого ею города? После стольких-то лет разлуки, стольких испытаний!

Наверное, все-таки вышли. Спустя год Мур зафиксирует в своем дневнике мельком всплывшую в его памяти сцену: он видит себя стоящим в начале улицы Горького с мороженым в руке — и впервые в жизни смотрит на Кремль. Брандмауэры многих домов украшались в те годы огромными плакатами. Плакаты тиражировали идеал социалистического общества, в котором труд был провозглашен делом чести, доблести и геройства: здоровяк в рабочем комбинезоне и его крепкогрудая подруга в красной косынке и с пучком спелых колосьев в руке призывали сограждан незамедлительно нести деньги в сберкассу — или вступать в ряды Осоавиахима.

После семнадцати лет разлуки с родиной Марина Ивановна попала в сюрреалистический мир, где в узнаваемых декорациях текла фантастическая жизнь. В ее обыденном порядке были митинги и празднества в честь покорителей пространства: летчиков, полярников, парашютистов. Празднества сменялись обличениями и проклятиями в адрес других соотечественников, внезапно оказавшихся предателями всех святынь, бандитами, потерявшими остатки совести.

Этот мир знал только две краски — черную и белую. Точнее, черную и красную, ибо всенародные празднества одевались в знамена и транспаранты цвета пролетарской революции. Этот мир состоял из героев и злодеев — третьего не существовало. Дух истерии витал в неумеренных восторгах — как и в осатанелых проклятиях. Страсть одинакового накала, не признающая полутонов, кипела в тех и в других. Знала ли Цветаева обо всем этом, возвращаясь?

Она многое знала. Ибо при всей ее ненависти к газетам она, конечно, читала их, не могла не читать. Ими были завалены все подоконники, когда муж, Сергей Яковлевич, был еще в Париже. После его стремительного побега из Франции страстным «глотателем газетных тонн» стал подросший сын.

Она знала, но кому не известно, с какой неотвратимостью разверзается бездна между слышанным, прочитанным — и увиденным собственными глазами. И, кроме того, вряд ли знала Марина Ивановна, что теперь она окажется узницей Болшева на целых пять месяцев. С короткими и не очень легальными выездами в столицу.