Мария Арбатова - Мне 40 лет

Он косноязычно обещал моего мужа за свою Валю избить, пристрелить и замочить. Слово за слово, мы решили встретиться и обсудить ситуацию. Мой же муж давать разъяснения отказывался, а только убегал куда-то с тревожным лицом.

— Ты уходишь к другой женщине?

— Не знаю.

— Ты её любишь?

— Ещё не понял.

— Тебе что-то угрожает?

— Возможно.

— Когда ты мне всё объяснишь?

— Когда-нибудь.

— Может быть, вы поживёте вместе и поймёте, надо вам рушить семьи или нет?

— Это нереально.

Я встретилась с её мужем. Пришёл забитый малый типа заводского инженера в первом поколении и начал долдонить, какая у него Валя хорошая. Ему казалось, что я по совковой модели пришла ругать, что «жена от него гуляет», а мне хотелось отменить физические разборки и разобраться в ситуации. Разобраться не получилось, но выяснилось, что Валя была кассиршей, выдающей деньги в бухгалтерии Сашиного хора, и, по версии мужа, она решила пугнуть его курортным романом, чтоб он исправился и меньше гулял с дружками.

— Мне кажется всё серьёзней, и надо дать им попробовать пожить вместе, — предложила я.

— Вы что?! У нас отличная семья, дочка. Вы что такое придумали? — возразил муж.

— Тогда почему вы звоните нам домой с угрозами? — спросила я.

— У нас с ним драка была, когда он её после курорта провожал до дома, а я увидел.

Он меня, конечно, разочаровал серостью и страусиностью, но уж какой был. По ощущению, надо было разводиться. Но мой учитель астрологии сказал, что это бесполезно, что мы никуда не денемся, что в доме зацветёт цветок и что если мы сейчас уедем на юг, то счастливо проживём ещё ровно столько же. Комизм ситуации состоял в том, что у нас уже были куплены билеты на Украину, а в доме зацвёл кактус, цветущий раз в сто лет.

Мы жили на турбазе, Днепр шелестел у домика, дети плескались в нём, Саша ловил рыбу, а я сидела на берегу и писала пьесу «Сны на берегу Днепра» про всю эту историю.

Прошло полгода в прежнем режиме. То есть мы продолжали быть семьёй, сексуальными партнёрами, но настороженно наблюдали за телодвижениями друг друга. Однажды я обнаружила в кармане всё той же куртки, которую мы надевали по очереди, гуляя с собакой, свежую записку, написанную тем же круглым детским почерком, который уже попадался на разбросанных у мужа конвертах. Потом, укладывая бельё после стирки в его ящик, нашла спрятанный там номер «Нового мира» этого месяца с пошлейшим романом, который сама недавно осмеивала. Следы вели к Вале. Я решила ставить точку.

Вместе с Ларисой поехали домой к этой самой Вале. Это было экзотическим способом решения проблемы, но, видимо, я решила воссоединить своего мужа с Валей любой ценой. Когда я сама почти три года жила на две семьи, обнаружить это было практически невозможно, потому что я не считала, что личная жизнь одного должна существовать для манипуляций другим. Заводить роман, чтоб демонстрировать его семье, казалось мне плебейством. И конечно, было интересно, что же там за кассирша, которой так долго интересуются. Я понимала, что вторгаюсь в частное пространство, и единственное, на что имею моральное право, — это развестись и разменяться, а там уж пусть сами. Но с другой стороны, Валя регулярно звонила и таким хамским тоном звала мoeгo мужа к телефону, что развязала мне руки.

Мы с Ларисой позвонили, открыл Валин муж, лицо у него вытянулось. Валя была на работе. Квартира вылизанная и совершенно плебейская. Муж растерялся и вёл себя с нами как с комиссией, показывал, как он оклеил туалет клеёнкой и выложил ванную плиткой. На кухонном столе лежала школьная тетрадка, в которой знакомым почерком был написан список продуктов, цены и общая сумма внизу. На тетрадке лежала эта самая сумма, копейка в копейку. Не похоже было, чтоб парень пил, чтоб так его жучить, это просто был советский стиль.

Обсудив квартиру, ремонт и выпив чаю, мы отправились в комнату, назначенную гостиной, с крохотным количеством книг и иконой, висевшей возле фотографии Аллы Пугачёвой. Там посреди белого линолеума лежал светлый палас, и, нервничая, Валин муж маршировал по комнате, каждый раз выходя из тапочек при шаге на палас и входя в них, возвращаясь с паласа. В этом был такой автоматизм, что мы с Лариской даже не прыснули, а сжалились.

— Я, как понимаете, по старому поводу, — сказала я. — Мне кажется, мы с вами мешаем их счастью и желанию быть вместе.

— У нас всё хорошо. Моя Валя с ним давно не встречается, она его имя уже забыла. Вы хотите от него избавиться, но мы тут ни при чём, — возмутился Валин муж.

Я протянула журнал и записку. Он позеленел, съёжился. Журнал был его родителей, с номером и квартирой на обложке. Он позвонил Вале на работу, что-то вякнул высоким голосом, но, видимо, там была абсолютная монархия, потому что через две минуты он уже оправдывался, а через три боязливо протягивал трубку мне.

— Вы непорядочная женщина! — заорала Валя из ДЕЗа, в котором теперь трудилась и из которого звонила утром, подзывая моего мужа к телефону. — Немедленно вон из моего дома, иначе я вызову милицию! Что вы не даёте людям жить спокойно?

— Не надо орать, — попросила я. — Я не желаю вам ничего плохого, верю в то, что вы любите моего мужа, и всеми силами способствую вашему счастью. Я тут какое-то время провела с вашим мужем и могу сравнивать. Я бы на вашем месте торопилась, а то вдруг я передумаю. Вам такой мужик, как мой, в жизни обломится! — честно сказала я. Но Валя поливала меня уже почти матом.

Я покинула дом, и мне снова стало не интересно.

— Была сегодня дома у твоей музы, — сказала я мужу. — Это произвело на меня неизгладимое впечатление.

Муж понял, что сражение проиграно, что в тандеме с Валей он вызывает у меня презрительную зевоту, и тут же внёс ясность.

— Я остаюсь здесь. Но, имей в виду, только ради детей.

Хоть на нём и было написано большими буквами, что сказано для красного словца, но сказано было. А я не тот персонаж, который оставляет эдакое без внимания.

Я поехала на первый в своей жизни творческий семинар в Юрмалу. Набор был полный: море, солнце, роман, взрыв Чернобыля и накрывшее Прибалтику радиоактивное облако. В информационной блокаде участники семинара потихоньку сходили с ума. Одну даму совершенно реально отправили оттуда в московскую психушку. Об этой поездке моя пьеса «Семинар у моря». Чернобыль был колоссальной психологической встряской для интеллигенции.

Буквально после него разверзлись хляби небесные, и на страницах печати началась ломовая перестройка — реабилитировали и напечатали Николая Гумилёва, Бродского, Некрасова, Галича, Солженицына. Появились эстрадные экономисты Шмелёв, Попов, Селюнин, Клямкин и начали глумиться над экономикой, потеснив Жванецкого. По телевидению начали выходить «Взгляд», «Пятое колесо», «До и после полуночи».