Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Стихотворение «Красотка», которое впоследствии Анна Андреевна назвала, естественно, «В зазеркалье» и соревновалась сама с собой, какой из бессмысленных громоподобных символов в него еще включить, чтобы задавливать попытки догадаться о простом смысле любовного ревнивого стихотворения. А.А. спрашивала читателя: «Вы знаете, что я имею в виду, когда пишу: «Красотка очень молода, но не из нашего столетья»? Я сказал, что не знаю. А.А. промолчала, а я упустил возможность ее спросить. (Н. Готхард. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 188.) В октябре А.А. «решила дать латинский эпиграф (м.б., из Горация), кот<орый> разъяснит, кто такая «Красотка», и ввела имя Киприды. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 189.)

На мой вопрос, над чем теперь работает, ответила, что пишет драму <…> главная роль в ней — «Сомнамбула», она в ночной рубашке, живет в пещере, играет ее сам автор. <…> Одно из действующих лиц — «Человек, которому кажется, что к его уху приросла телефонная трубка», и в ней все время слышится голос с грузинским акцентом.

Блок — написать «Воспоминания» о Блоке, который все предчувствовал, но ничего не почувствовал.

Ср: Он знал секреты, но не знал тайн.

Летний сад — тайна даже для меня, Толя у меня.

Я видела планету Землю, какой она была через некоторое время (какое? — вот вопрос вопросов) после ее уничтожения. Кажется, все бы отдала, чтобы забыть этот сон! (Записные книжки. Стр. 485.) На «что отдать?» ответ был приготовлен давно — отними и ребенка и друга, но пострадать все равно хочется еще.

А можно бы было порекомендовать сделать над собой усилие и забыть сон — даром, ничего не отдавая взамен за то, что и так само по себе происходит. Произошло, надо думать, и с Анной Андреевной. А то у нее — как надо чем-то пожертвовать, так она нет бы своим — здоровьем, славой, красотой — сразу предлагает других людей. Понятно, что и она как-то будет переживать от потери: что ребенка, что друга, но все-таки ни к чему раскидываться чужими жизнями. К тому же она хорошо знает, что записанное в стихах — сбывается.

Я зеркальным письмом пишу…

Я стояла [в очереди] на прокурорской лестнице. С моего места было видно, как мимо длинного зеркала <…> шла очередь женщин. Я видела только чистые профили — ни одна из них не взглянула на себя в зеркало… (Записные книжки. Стр. 509.) И, казалось бы, что тут удивительного? Вот если б каждая смотрелась — при несомненности горя и озабоченности — могло бы выглядеть более неожиданно, да и тому объяснения можно бы было найти — привычка, уловка безнадежности, — и тоже объяснение такое не требовало бы от наблюдателя большой интуиции и тонкости чувств. Тюремные коридоры и зеркала — сочетание, конечно, эффектное, но пустое, тщеславное, рассчитанное на изумление публики.

Мысли о приближающейся старости (скоро тридцать) мучают меня. Смотрюсь в зеркало по целым дням. Работаю лениво. (Л. Толстой. Дневник. Стр. 229.)

От других причин зеркала и не чудятся.

Стенгазета

Осенью 1957 года группа советских писателей была делегирована в Италию. По-видимому, какие-то переговоры о поездке велись с А.А. В разговоре с Ю. Г. Оксманом в 1963 году она «вспомнила, не скрывая своего брезгливого отношения к этой истории, как вместо нее поехала в Италию Вера Инбер».

Обошли, отодвинули.

А.А. стала 26 сентября 1957 года набрасывать стихотворение-обиду:

Все, кого и не звали, в Италии, —Шлют с дороги прощальный привет.Я осталась в моем зазеркалии,Где ни Рима, ни Падуи нет.Под святыми и вечными фрескамиНе пройду я знакомым путемИ не буду с леонардескамиПереглядываться тайком.Никому я не буду сопутствовать,И охоты мне странствовать нет…Мне к лицу стало всюду отсутствоватьВот уж скоро четырнадцать лет.

Кто-то из секретарей Союза писателей <…> предложил, чтобы от ее имени в Риме представительство вела Вера Михайловна Инбер. <…> А. ответила: «Вера Михайловна Инбер может представительствовать от моего имени только в преисподней».

Обида такого сорта — не из тех, которые можно простить. Go to Hell!

Стихи А.А. в это время становятся каталогом обид. В начале июня 1958 года она предает бумаге когда-то «додуманную до конца» и потерянную седьмую «северную», или «ленинградскую», элегию…

А я молчу — я тридцать лет молчу. <…>Так мертвые молчат, но то понятнейИ менее ужасно…

Все-таки нельзя не возразить, что кому-то гораздо более понятно молчание ленивой и неряшливой Анны Андреевны и совершенно невыносимо — ничуть не менее ужасно — молчание Мандельштама.

Мое молчанье слышится повсюду, <…>Оно могло бы — и, подобно чуду,Оно на все кладет свою печать.

Оно во всем участвует, о Боже!Кто мог придумать мне такую роль? <…>Стать на кого-нибудь чуть-чуть похожей,О Господи! мне хоть на миг позволь.

И разве я не выпила цикуту,Так почему же я не умерла, <…>

Мое молчанье в музыке и в песнеИ в чьей-то омерзительной любви…

Здесь можно бы было и прерваться, но вдруг для кого-то слова о чьей-то омерзительной (а какой же еще, раз «чьей-то», не ахматовской?) любви — это музыка, и он их одно от другого (стихи от музыки и музыку от стихов) отличает — не поленюсь, наберу далее.