Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Тогда многие любили «по Ахматовой». Осознавали или придумывали свою любовь, свои страсти и свои беды по ее стихам. Со мною не было ничего подобного.

Ахматова и ее бешеная слава — вполне эстрадного толка. Не зря она себя сравнивает с Шаляпиным, «мы не тенора», не зря так ревнует к «эстрадникам». Она хотела такой славы. Не ТОЛЬКО такой, «попсовой», но и без нее она была не согласна. Женщине такого ума, такого таланта, такой долгой жизни — почему не отстать, не цепляться было! Один раз вкусив той славы, можно мгновенно от нее устать без показухи, действительно перестать нуждаться в этом, отметиться и заняться другим.

Бродский знал об этой славе, она так расписала ему ее, что он тоже захотел такой, всеобщей, не элитной. Как у Высоцкого, у Барышникова, у Ростроповича. Во всяком случае без нее не хотел. Есть фотография: Владимир Высоцкий — с равнодушным, вежливым лицом, занятый какими-то своими мыслями — и Бродский. В необыкновенном энтузиазме, излучающий звенящее напряжение интеллектуальной энергии, с резким, напряженным, замершим движением раскрытых рук. Весь — порыв. До «Подмосковных вечеров», что давали разрядку в подвластном ему, Бродскому, кругу, теплота этого собрания, с Высоцким, не поднялась. Бродскому оставалось показать, что он тоже не лыком шит, что он не собирается уступать хоть даже и Высоцкому — непосредственно блестя своим умом. На фотографии изображено ЭТО. Все круги Бродского — и ближние, и дальние (кроме западных знакомств, там все было четко) — были из людей, которые были гораздо, гораздо ниже его — и гораздо ниже уровня того круга, который без труда можно было найти в его время, — но с ранней юности была привита какая-то ревность, нелюбовь, боязнь и холодность к ровне.

Даже классика он подобрал себе послабже — ну что ему было не мотаться метельными ночами быстрыми поездами в Подмосковье посравнивать себя с Пастернаком? Зачем ему был нужен заискивающий взгляд хватающейся за молодую жизнь старухи?

Странно, что в отечественной поп-культуре не появилось фигуры — актрисы, певицы, теледивы, которая через слово бы, через жест, через ситуацию, как бы нехотя, как бы проговариваясь, поминала бы какие-то церковные атрибуты: моленья, образки, вербы, страшный суд да божью волю. Такая была бы фишка — а она бы в интервью рассказывала, что на эту тему она говорить не хочет, что это сокровенное, не напоказ, что она не понимает тех, которые… и так далее. А уж Ахматова бы при этом поминалась как клятва. Быть такой героине чтицей или эстрадной звездой — за репертуаром бы дело не стало, тут все ясно. В тусовке чужой бизнес уважают, когда человек окреп бы и стал на ноги — вслух бы не смеялись, говорили б с уважением. Известный пародист сделал бы пародию — не трудно, — но его ругали б за дурной тон.

Не сущий язык

Итальянцы не любят каламбуров, их язык четок в фонетике, нет льезонов, неожиданно меняющих смысл высказывания, игра с Алигер и Алигьери маловероятно, что пришла бы кому-то в голову. Для итальянцев заметить здесь сходство — значит признаться в своей невнимательности, неряшливости в прочтении слов.

И устремлюсь к желанному притину,Свою меж вас еще оставив тень.Ближайший собеседник этих лет

(для научного труда слишком интригующая недоговоренность; впрочем, это повторяющийся прием, что-то долженствующий означать) вспоминает, как однажды она неожиданно спросила его: «Что такое притин?» В одном автографе она попробовала другое написание (строго говоря — другое слово — имеющее, естественно, другое написание, как, например, «собака») — «притын» <…>, еще более подчеркнув перемещающиеся смыслы, и наметила сделать к слову сноску (для непонимающих, для неумеющих одновременно объять гениальным взором и лайм-лайт, и притын, и притин, и Данте). Строчка отточий обозначала неназываемый рубеж. Для его лексического воплощения избрано было слово с множащейся, ускользающей семантикой. Едва ли не его имел в виду молодой поэт (фамилию можно узнать в примечаниях через четыреста страниц), говоря о последних стихах А.А.: «Сплав старинных русских слов, коренных, столетие лежавших в фундаменте русского стиха.»

Намечать делать сноску или вопрошать присутствующих, знают ли они какое-то слово, хоть поражающий блеском лайм-лайт, хоть заскорузлый притин, — значит только одно: она сама недавно нашла его в словаре. В стихах неведомыми неучам словами можно пользоваться, наверное, только тогда, когда их малая употребительность неведома самому поэту, когда ему без них не обойтись, когда только ими можно сформулировать свои мысли. До того ли тут, чтобы интересоваться, тянет ли почтеннейшая публика на такой уровень или нет.

Ахматова сказала: «Ну вот, Борис Леонидович, вы когда мое читаете, то всегда улутшаете. — Она произнесла «улутшаете».

Такое фонетическое оттопыривание мизинца при поднесении чашки ко рту, послушайте на старых пластинках, как деликатно коверкают язык певцы: «стчастье»…

Иосиф Виссарионович, я не знаю, в чем их обвиняют, но даю Вам честное слово, что они ни фашисты, ни шпионы, ни участники контрреволюционных обществ. (Л. Флейшман. Стр. 375.) Кто написал «ни»? — Анна Андреевна, проф. Флейшман или корректор издательства «Гуманитарное агентство «Академический проект»? В конечном итоге, безусловно, последний, но чью безграмотность он не осмелился исправить?

Полученную мною сегодня из Переделкино.

Все бревенчато, дощато, гнуто — досточка, прими, насыпь супу.

В суб<боту> мой «Моди» в Риме (вез La Strada) (Летопись. Стр. 635.) Имеется в виду Витторио Страда, никакого артикля перед своей фамилией не требующий.

Ахматова действительно знала французский язык, и потому она никогда не использовала его для заголовков, эпиграфов, тумана.

Довольно неуважительно по отношению к языку. По определению непонятную графику китайского (древнеегипетского, греческого, арабскую вязь) используют иногда как декоративный элемент — Анна Ахматова пошла дальше: времена упрощаются, и вот для виньетки пускается в ход уже не только ее осмеянная «кухонная латынь», но и вполне современный и простой для изучения — даже похвалиться нельзя — итальянский язык. Cinque — ведь это просто «пять». Переведено переполненным благоговения Михаилом Кралиным загадочным словом «пятерица». Назвать сборник «Cinque» — это все равно что назвать его «Five». Потайная мысль автора, конечно, ясна — представить себя женщиной мира, которой доступны тайны культур всех народов. Пока, правда, продвинулись до пятого класса: один сборник назван латинским простым числом, другой — итальянским. Что бы было так прямо цифрой и не писать? «5». Книгу русскому поэту Борису Пастернаку она надписывает по-английски, демонстрируя уже владение порядковыми числительными: «То our first poet…»