Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Разоблачающее собрание свидетельств о водовороте ахматовского омута.

Текстовки

…речь идет об Ахматкиной, которую расчистил Маяковский, обозвав ее «вовсе не поэтессой», а романсисткой.

Ни один не двинулся мускулПросветленно-злого лица.

Все равно, что ты наглый и злой…Все равно, что ты любишь других…

Каждый глянцевый журнал полон роковых, очень злых и холеных красавцев на рекламных фотографиях. Но они совершенно безопасны, и на них можно сколько угодно смотреть.

Сероглазого короля предлагалось петь на мотив «Ехал на ярмарку ухарь-купец». Редкий стих Ахматовой не просится на музыку.

Ранняя поэзия, может, и годилась для жестоких романсов, поздняя — это поднимай выше — шансон. В том его замечательном значении, которое в этой стране стало единственно употребительным — простенькой, приблатненной и выжимающей слезу песенкой.

Сборник песен из молодых стихов можно назвать «Зачем топтать мою любовь», а из поздних — уже прямо «Ягода-малина».

Это — Анна Ахматова:

Не вороши того, что было/И не было — не вороши (1960).

Конечно, это не «Я их хочу обнять,/о белые розы!»

И вот это — не «Ласковый май»:

Это были черные тюльпаны,/Это были страшные цветы. (1959)

К своей прозе Ахматова относилась так же серьезно, как к поэзии.

Вызывающее трепет поклонников Что же ты наделала — как же я теперь буду жить? (Шепчут: «Конечно, так говорил какой-то реальный человек!») Ну чем вам не дембельское

Что же ты наделала-а?Надела платье бе-е-ло-е…

Я никогда не женюсь, потому что я могу полюбить женщину, только если мне больно от ее лица. Такого насобирать в одном предложении — густовато. Больно — это, конечно, годится хоть куда, украсит любой текст. А вот не женюсь — перебор даже для шансона. Женюсь не женюсь — это для куплетов.

В русской литературе она была последней, которая своим авторитетом позволяла выдавать такую цыганщину за стихи, потом это естественно юркнуло в эстраду, в ресторанные песни. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 182.)

Страшный — он же черный — цикл стихов 1961 года «Из черных песен», о том, какой она видит себя в жизни бросивших (в шлягере самой благополучной исполнительнице необходимо представать брошенной да разлюбленной): Я стала песней и судьбой,/ Сквозной бессонницей и вьюгой.

21 августа 1959 года: год спустя после Нобелевской премии и меньше чем за год до смерти. Тридцатилетие Комы Иванова (Вяч. Иванова).

Она, видимо, поднялась наверх и долго не показывалась. На разогреве у Пастернака работать не будем!

Ждали Пастернака. Время от времени проносилось известие, что он скоро придет, потом, что он опять задерживается. Наконец он появился. Он прошел через боковую калитку, которой его дача — соседняя — соединялась с дачей Ивановых, и поднялся на террасу. <…> Его приход был встречен радостными возгласами, и все стали усаживаться за стол. (А. К. Жолковский. Эросипед и другие виньетки. Стр. 132–133.)

Сцена проиграна. Ахматова явно была здесь не первым лицом. Сколько могла — выдержала, отсиживаясь наверху. Потом сполна отыгралась.

А вот игры с «великим русским Словом», которые радостно узнает любой эстрадный поэт-песенник.

Ахматовой в то время было уже семьдесят лет. Это была величественная старая женщина, императрица. Зубов у нее, видимо, оставалось совсем мало, потому что, когда она стала читать:

Подумаешь, тоже работа —Беспечное это житье:Подслушать у музыки что-тоИ выдать шутя за свое… —

слышны были, казалось, только гласные. Но это было великолепное, торжественное, звучное чтение, может быть, именно потому, что требовало от нее усилий, «танца органов речи» <…>

В то время, что она читала, Пастернак в такт ее голосу гудел, напевая и повторяя слоги и строчки. Когда она кончила, он тут же начал вполголоса читать только что услышанное стихотворение, заменяя или перевирая отдельные слова:

Прекрасная, право, работа —Чудесное это житье:Подслушать у музыки что-тоИ выдать потом за свое…

Так же гудит и напевает песенник за композитором, составляя из своей «рыбы» — предварительного черновика песни, что-то, наиболее подходящее мелодии, наиболее эффектные слова.

— «Что вы, что вы, Анна Андреевна, чудесные стихи. Зачем вы им [в «Правду»] давали? Нет, право, чудесные стихи, Анна Андреевна, чудесные стихи. — «Нет уж, Борис Леонидович, это уж известно: вы когда мое читаете, то все улутшаете.

И они еще долго обменивались тщательно отмеренными приятностями, как какие-нибудь восточные вельможи, уверенные во взаимном уважении и преданности окружающих, лениво и с достоинством. Пастернак — немного по-женски и с уловками, Ахматова — с мужской прямотой.

Ахматовой важно было говорить законченными формулировками — ведь их кто-то должен был записать?

«Волшебный лицемер». Поскольку лицемерие Пастернака, в отличие от ахматовского («Первому поэту», смененное на паспортные данные), было вполне бескорыстным, его можно было бы назвать и каким-то более почтенным словом — любезность, вежливость, даже — человеколюбие, снисхождение к слабостям.

Анна Андреевна выступала часто и много. Мне запомнилось особенно ее выступление в зале Тенишевского училища <…> На эстраду <…> вышла молодая, высокая, стройная женщина в светлом платье с легким большим шарфом. При свете прожекторов она была очень хороша, можно сказать, ослепительна. <…> Исполняла она полюбившиеся нам стихи «Сероглазый король», «Сжала руки под темной вуалью»… <…> Выступала она и в концертах среди артистов. <…> Короче говоря, успех на вечерах и концертах она имела в те годы большой и постоянный, на эстраде была обаятельна и своеобразно хороша.