Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Ночь на 22 сент. 1946. Пьем у Ахматовой — Ольга (Берггольц. — M.К.), матадор (Г. П. Макогоненко. — М.К.) и я. Неожиданно полтора литра водки. По радио и в газете — сокращенная стенограмма выступления Жданова… Ольга хмельная, прелестная, бесстыдная, все время поет, целует руки развенчанной. Но царица, лишенная трона, все-таки царица — держится прекрасно и, пожалуй, тоже бесстыдно: «На мне ничто не отражается». Сопоставляет: 1922-24 — и теперь. Все — то же. Старается быть над временем».

После Постановления, когда А.А. лишили продовольственных карточек (это уж было чем-то вроде «нормативного акта» — резвого самодеятельного административного перегиба), Берггольц носила ей еду в судках. <…> «…ее тогда предупреждали: «Не ходи к А. Это может иметь тяжелые последствия». <…> А я говорила: «Она кушать хочет». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 302.) Как быстро стало известно, что у Ахматовой проблемы, и сколько людей бросилось ей на помощь! Сколько людей задокументированно рассказали, что они ей приносили обеды «в судках»: Томашевские, Берггольц — это из тех, кому безоговорочно можно верить, сколько тех, кто делал это, не быв никем вспомянут. Анонимы присылали свои карточки — до десятка в день — и «Мне приносили апельсины и шоколад». И ее собственные карточки вернули через две недели. Легенда, бережно подогреваемая — о голоде Ахматовой — живет до наших дней. Она не раз писала о нем сама (и здесь и за границей, и гневно и смиренно) — и до сего дня всем полагается верить.

Эту неиспользованную возможность пострадать, как расковырянные стигматы, время от времени, будто по графику, продолжала эксплуатировать десятилетия спустя: А я была просто голодная. Вот она, простая русская бабья душа, в платочке.

Это какой же аппетит надо было иметь.

В России XX века получить титул мученицы за то, что твое творчество назвали безыдейным и какое-то время не печатали новые стихотворения про розы и про любовь к годящемуся в сыновья иностранцу, бывшему в послевоенной стране со шпионской миссией! Давали вдосталь работы по специальности — переводческой. Закрывали глаза даже на то, что она стала «цеховичкой» — ставила свою подпись под стихами, переведенными начинающими ленинградскими поэтами. Борис Пастернак все переводил сам. Если были какие-то переводы сделаны Ивинской — то их отношения были все-таки не цеховыми, на него работало не его литобъединение. Впрочем — рыбак рыбака видит издалека — Ахматова считала, что Ивинская писала Пастернаку «Доктора Живаго».

Как-то не помнил никто, что Постановление 46-го года — это не только против Ахматовой, не только спор добра со злом, стервятника с голубицей. Ну, иногда кое-кто вспоминал, что был еще и Зощенко, а их там вон сколько было!

Не мог понять: зачем это нужно именно сейчас, после таких побед. Почему именно Ахматова, Зощенко, Хазин и уж вовсе непричастный Гофман — опасны, требуют вмешательства ЦК, разгромных проработок?… <…>… послевоенная разруха в стране, начало холодной войны. Так ведь из-за Ахматовой и началась, вы просто не знали ничего, не были допущены! (Р. Орлова. Л. Копелев. Мы жили в Москве. Стр. 267.) Когда речь шла об одной Ахматовой, все было ясно — кто придумал это Постановление, против кого и по какому поводу. Даже кто его писал (физически — Лидия Корнеевна находит текстологическую идентичность слога Сталина и письмоводителя, сочинявшего постановление). Немного, правда, не стыкуется, что Сталин по такому серьезному поводу — изобличению женщины, которая предпочла ЕМУ другого и наказанию виновницы холодной войны — не придумал отдельного мероприятия, а выпросил для себя лишь права вписать в общий документ несколько абзацев от себя лично по поводу одной особы. Когда поименовывается целая компания литераторов, с которыми советской власти не по пути — то цели и задачи Постановления делаются какими-то узкими, так, бои местного значения, позиционные столкновения. А ведь там, где Ахматова — должны вершиться судьбы мира! И смутится двадцатый век!

Постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» застало меня в поездке. Я тогда работала в ВОКСе, и меня послали с делегацией корейских писателей на Кавказ. <…> Меня это постановление ЦК не возмутило, не испугало, просто не задело. В моем тогдашнем мире Ахматовой не было.

Вот описание судьбоносного Ленинградского общегородского собрания писателей. В зале появились странного вида незнакомцы, которые заняли места между членами союза. (Сама Анна Андреевна этого не видела, в других воспоминаниях эти подробности тоже отсутствуют.) Двери почему<-то> заперли и никого не выпускали, даже тех, кому стало дурно (а лежало, очевидно, в дурноте ползало — немало). Ко мне пришел некто и предложил 1 мес<яц> не выходить из дома, но подходить к окну, чтобы меня было видно из сада. В саду под моим окном поставили скамейку, и на ней круглосуточно дежурили агенты. (Записные книжки. Стр. 265.) Прошло 2 недели. Рассказ Н. А. Ольшевской?? <…>. Пробыла у Анны Андреевны три дня и привезла ее к нам в Москву. (Летопись. Стр. 422.) А ведь месяца еще не прошло после выданного предписания. Что это был за «некто»? Почему бы было ситуацию парой достоверно выглядящих штрихов не раскрасить? Скорее всего, это она сама подумала, что было бы неплохо подходить к окну и показываться — если кто-то следит, не будет лишних вопросов. (А уж там следят ли и не чрезмерна ли такая заботливость о гипотетических тюремщиках — это уже неважно.)

О. Берггольц с мужем навещали Ахматову после Постановления демонстративно, у них же она встречала Новый год.

С ухода Н.С.Г. [Гумилева] и брака с В.К.Ш [Шилейко] началась человеческая трагедия, которая надолго затормозила жизнь и творчество А.А. — гораздо больше, чем постановление инстанций.

А как может быть иначе? Уход мужа и новые отношения — это ее реальная жизнь, постановление — карьерные обстоятельства.

1962 год. Анна Андреевна сейчас очень бодра, в явном подъеме. Вид у нее «победный», блестят глаза, молодой голос, легкие и свободные движения. У нее сегодня были гости из Болгарии, заезжал А. А. Сурков, без конца звонят друзья. Газеты и журналы просят стихов.