Слабак - Джонатан Уэллс
И мы дюйм за дюймом вошли в пенящуюся воду.
Волны разбивались перед нами. Я нырнул в первую из них и почувствовал, как турбулентность бурлит над головой. Как только волна разбилась и отступила, я поплыл вместе с подводным течением. И вскоре обнаружил, что сместился оттуда, где разбиваются волны. Тогда стало понятно, что нахожусь не с той стороны. Я начал барахтаться и поплыл к берегу, делая беспокойные, быстрые взмахи. После каждой волны, вздымавшейся подо мной и придвигавшей ближе к берегу, опускал ноги, чтобы найти опору. Однако всякий раз, когда мои пальцы искали твёрдое дно, там не оказывалось ничего, кроме толщи воды. Поэтому приходилось бросаться вперёд и снова погружаться в воду.
Мои руки устали, но я продолжал плыть, делая небольшие взмахи и удары ногами. Следующая волна пронеслась над моей головой, и солёная вода попала в нос – но зато я сразу же оказался гораздо ближе к заветному берегу. Я опять попытался нащупать дно, и на этот раз мои ноги почувствовали зыбкий песок на дне океана. Облегчение казалось огромным. Я был спасён!
Глава 21
Как только мы вошли в парадную дверь, мама обняла Би так, как будто они уже встречались раньше. Но меня беспокоила не мама. Когда к Би подошёл папа, я наблюдал за ним с особой настороженностью. Как долго станет сжимать её руку? Будет ли обнимать и как долго?
Пока мы ехали, я придумал такую стратегию: сосчитаю до пяти, и если на последнем такте он всё ещё не отпустит Беатрис, то придётся вмешаться. Он подошёл и взял её ладонь в свои, глядя на неё самым тёплым и сострадательным взглядом. Но задержался где-то на секунду дольше, чем полагалось, и пришлось специально врезаться в него, чтобы отвлечь. Отпустив руку Би, он посмотрел на меня так, словно я был неким раздражителем, выбившим его из колеи.
Схватив Би, я повёл её на экскурсию по дому. В гостиной рассказал, как мы с Тимом каждый вечер после ужина разжигали огонь, и о том, как соревновались за право первым чиркнуть спичкой. Показал кухню с голубой дельфтской плиткой с изображениями ветряных мельниц и доярок в чепчиках. Мне вспомнилась Марианита и те сложные блюда, над которыми они с мамой трудились. Затем провёл Би по коридору в комнату для завтраков, освобождённую от недавних гостей. И, наконец, в столовую, где когда-то каждый вечер пытался доесть то, что лежало на тарелке.
Меня переполнили чувства, как только ощутил тепло комнаты, увидел крашеную чёрно-золотую люстру на фоне золотых стен и пейзаж в окне. Снаружи был внутренний дворик, где мы обычно ужинали летом. В нём не чувствовалось ничего угрожающего. Деревянные стулья с соломенными подстилками выглядели гостеприимно, словно приглашали к неторопливой беззлобной беседе, за которой можно обсудить интересующий всех вопрос.
После этого мы с Би, несмотря на холод, вышли на улицу. В конце января показывать было почти нечего, но я устроил целую экскурсию по верхним и нижним лужайкам, розарию, саду камней и другим местам, где мы с Тимом часами и целыми днями устанавливали спринклеры[64]. Работа, несколько лет назад казавшаяся тяжким бременем, теперь стала предметом гордости. Ведь я внёс значительный вклад в красоту садов и газонов – и теперь смотрел на них с восхищением и удовольствием.
Мы шли по гравийной дорожке мимо маленького домика – нашего детского убежища, где временно поселился Аднан. Веранда со сложенной на зиму мебелью выглядела заброшенной.
В ту ночь нас положили в разных спальнях. После того, как я погасил лампу на своей верхней койке, и плакаты с люминесцентной краской начали, как и много лет назад, испускать своё необъяснимое свечение, я спустился по лестнице и на ощупь обошёл старое чёрное кресло и письменный стол “Ethan Allen”, от которого пахло фрезерованным деревом. Затем на цыпочках прокрался через ванную, соединявшую нашу с Тимом комнату с комнатой Дэнни, где Би спала на его односпальной кровати. Я приподнял одеяло, проскользнул под него и прижался к ней в темноте. Она олицетворяла ту стену, за которой хотелось спрятаться. Хотя я и объяснил ей кое-что из своего прошлого, но не думал, что она сможет понять; как же сладостен был для меня тот момент. Впрочем, я сам не был уверен, что до конца понимаю это.
На следующий день мы быстро пообедали, прежде чем ехать обратно в Аннаполис. Папа приготовил своё любимое блюдо выходного дня – сэндвич с салями на хлебе хала. Он использовал только один ломтик хлеба, потому что, как он пояснил, потирая выпуклость над поясом, «знает, что излишне толстеет».
Отец раньше называл это блюдо «бутербродами с открытым лицом» и говорил, что их придумали в Скандинавии. В этот раз он стал утверждать, что два ломтя хлеба – типичный пример американского излишества. Мол, второй – явно лишний. Хотя, откусив от бутерброда, он затем всякий раз откусывал всё больший кусок маринованного огурца.
Когда Би прошла за мамой на кухню, папа повернулся ко мне и спросил, не поднимусь ли я на минутку наверх:
– Хочу кое-что показать.
– Зачем? – с подозрением уточнил я.
– Просто иди за мной.
Я последовал за ним по главной лестнице, но вместо того, чтобы повернуть налево к своей спальне, он резко свернул вправо и открыл дверь на чердак. Поднимаясь по шаткой деревянной лестнице, я уже чувствовал запах сырости и нафталина. Прошли годы с тех пор, как я в последний раз залезал на чердак – в большую прямоугольную комнату, где мы играли в дождливые дни. Пол здесь был застелен матами, на которых мы когда-то с Тимом отрабатывали кувырки. Когда я в этот раз ступил на них, то немного зашатался, словно подвыпивший. Внезапно папа схватил меня за руку и повернулся боком, присев.
– Мы с моим братом Полом в детстве играли в одну игру, – начал оживлённо рассказывать он. – Старались ударить друг друга по руке.
