Повесть о Верещагине - Константин Иванович Коничев
Я Вас заранее благодарю и жму сердечно Вашу руку
Преданный Вам И. Тургенев».Как только открылась в Париже выставка картин Верещагина, непрерывным потоком хлынули на нее десятки тысяч парижан. Шли на выставку люди из простого народа — рабочие, ремесленники. Шли крестьяне из столичных предместий. Приходили знаменитые художники Франции, поздравляли Верещагина с успехом, сравнивали его творчество с творчеством Курбэ, Ораса Вернэ, что было признаком высокой похвалы. Старик Жером, у которого некогда учился Василий Васильевич, любовался его картинами, обнимал художника, гордился им.
В письмах к Стасову Верещагин сообщал:
«Успех выставки огромный: народу очень много, отзывы самые лестные… Вчера Елизавета Кондратьевна была на выставке — говорит, задохнуться можно…»
«Выставку мою берут с боя, такая масса народа, что ни входа, ни выхода. Значит, дело не худо…»
В эти дни французские газеты и журналы «Ви Модерн», «Ревю дез Ар», «Шаривари», «Фигаро», «Монитор Юниверсель», «Ле Парлемен» и многие другие поместили пространные похвальные отзывы о русском художнике и его картинах. Один из видных критиков-искусствоведов, Жюль Клярти, со всеми подробностями писал о творческой биографии Верещагина. Газета «Шаривари» отмечала как главные качества художника: чуткость и уважение к природе в соединении со смелостью комментатора.
Увлеченный работой, Верещагин очень редко показывался на своей выставке, но за газетами следил, к голосу критики прислушивался.
«Пусть пишут. Это их дело, дело критики, а что к чему — разберется Стасов», — рассуждал Верещагин и с каждой почтой посылал в Петербург Стасову газетные вырезки. В европейской печати день за днем утверждалось мнение о том, что Верещагин так же чуждается собственной славы, как другой добивается ее; что он нелюдимый затворник, всё время проводит в мастерской, ни с кем не хочет близко сходиться, не склоняет голову перед знаменитостями; что, вероятно, он и сам еще не оценил своего отличия от других художников; что он художник — очевидец и участник военных событий, художник-философ, мыслитель; что его картины не потакают вкусам дворцовых заказчиков, а выражают передовые взгляды прогрессивной общественности. В туркестанских и индийских картинах Верещагина критики находили виртуозное умение передавать на полотне удивительную орнаментацию восточной архитектуры, а также глубокое проникновение в историю народов Востока. В той и другой серии картин Верещагин, по свидетельству европейских критиков, мастерски изобразил с отдаленного расстояния пейзаж, в котором ощущаются дикие просторы восточных стран, своеобразные особенности климата, воздуха и света. По утверждению парижан, во всех его картинах и этюдах чувствуется или горячая любовь к изображаемому человеку, или беспощадное, с глубоким политическим смыслом, разоблачение и обличение варварства и колониального гнета. Посетители Парижской выставки отзывались также с восхищением о балканских картинах, подмечая в творчестве художника правдивый показ войны. Выставка батальных картин в Париже не только привлекла внимание десятков тысяч посетителей, но и вызвала споры между реакционерами и прогрессивной публикой, понявшей особую роль Верещагина в развитии живописи.
Между тем Владимир Стасов вел подготовку к Петербургской выставке картин Верещагина. Он знал, что неугомонный художник, несмотря на шумный успех за границей, не почивает на лаврах, а, уединившись у себя на даче, продолжает работать над картинами на темы русско-турецкой войны. Через Стасова петербургской публике стало известно, что она скоро увидит верещагинскую выставку, представленную гораздо шире, нежели в Лондоне и Париже. В начале восьмидесятого года Верещагин приехал в Петербург. На Фонтанке, у Семеновского моста, в частном купеческом доме было отведено помещение для выставки. Едва успели развесить картины в семи залах, как появился президент Академии художеств, надменный князь Владимир Александрович, и провел предварительный цензурный осмотр всех картин. Он не нашел возражений против правды, выраженной на верещагинских полотнах, но придирчиво отнесся к надписям, сопровождавшим некоторые картины, например к надписи «Царские именины», хотя многим было известно, что безрассудное кровопролитие произошло по вине царя и его брата в день царских именин. Не приглянулась князю и другая надпись — к картине «На Шипке все спокойно». «Какое же тут спокойствие, — возмутился президент Академии, — если из снега торчат только штык от ружья да башлык на голове замерзшего насмерть солдата?..»
Князь распорядился убрать все верещагинские надписи к картинам, как заострявшие их политическое, антивоенное содержание. Художнику пришлось подчиниться. В Академию художеств он написал конференц-секретарю: «Снимаю надписи, но пусть на душе его высочества будет грех того, что люди, протестующие против зол войны, приравниваются к отрицающим государство». Царь узнал о верещагинских картинах и захотел видеть их. Помня выстрел Каракозова, напуганный прогремевшим пятого февраля 1880 года взрывом в Зимнем дворце, подготовленным Степаном Халтуриным, царь не осмелился поехать на выставку и потребовал картины к себе во дворец. Народ тысячными толпами посещал выставку. Уже начали в печати разгораться страсти вокруг верещагинских картин, как вдруг однажды утром в залах выставки появились две роты здоровенных солдат Преображенского полка. Сняв все картины, солдаты понесли их во дворец на просмотр царю…
Через несколько дней выставка возобновилась.
В короткие сумрачные февральские дни и в длинные темные вечера здесь, как и в Лондоне, выставочные залы освещались электрическим светом Яблочкова. За сорок дней выставку посетило двести тысяч человек. Нередко приходил генерал Скобелев. Он стоял у картины «Скобелев на Шипке», умилялся до слез и, картавя, пояснял публике:
— Да, братцы мои, так и было, так и было. Еще мертвецов не успели убрать — грудами лежали у редутов, — а я объезжал
