Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев
Все начиналось сызнова: начальство, как во все времена, проигнорировало народное волеизъявление и сокровенные народные нужды. И собственный стратегический маневр стало подпирать силой.
Наступали новые исторические времена. Чреватые…
4
Отец Кости Рябова, Митиного закадычного друга, Роман Родионович, служащий на заводе запасчиком (ведал амбарами со всякими материалами, овсом и хлебом), был страстный книгочей. Но читал книги странно.
— Люблю почитать романы… Только я по-своему читаю, — говорил он. — Меня, брат, никакой сочинитель не проведет. Я сначала прочитаю конец романа, если все благополучно кончилось, ну, тогда я уж с начала за него примусь. Учен я довольно… Прежде, бывало, читаешь-читаешь, а до конца дочитал, — глядь, либо кого убили, либо кто умер. Нет, покорно благодарю!.. Я и без сочинителей знаю отлично, что все мы помрем. Мало ли горя кругом, а тут еще в книге его вычитываем…
Своей небольшой библиотечкой он очень дорожил. Были тут все «страшные книги»: «Черный ящик», «Таинственный монах», «Шапка юродивого, или Трилиственник». Митя все залпом прочитал, но особенно запомнился знаменитый исторический роман Загоскина «Юрий Милославский». Началась «охота» за другими книгами.
В маминском доме был шкаф, особо почитаемый. Сделанный на заказ в Тагиле и с трудом привезенный за сорок верст, он постепенно наполнялся книгами, но все взрослыми, теми, которые читали родители, особенно отец, неизменный любитель умного чтения.
— Это наши лучшие друзья, — любил повторять отец, указывая на книги: Гоголя, Карамзина, Пушкина, Некрасова, Кольцова… — И какие дорогие друзья. Нужно только подумать, сколько нужно ума, таланта и знаний, чтобы написать книгу. Потом ее нужно издать, потом она должна сделать далекий-далекий путь, пока попадет к нам на Урал. Каждая книга пройдет через тысячи рук, прежде чем встанет на полочку нашего шкафа.
Знакомство Мити с классикой было ранним. В доме любили чтение вслух. И стихи Пушкина, Некрасова, Кольцова звучали часто, особенно о крестьянской жизни и природе. Ребенком схватывалась пусть внешняя, но чудная сторона звучащего поэтического слова, и чудность эта была в том, как из обыденных слов, какими разговаривали все вокруг, получалась музыка и складывались ясные — вот стоят перед глазами, как гора Кокурникова в окошке, — картинки. Домашнее серьезное чтение, может и не став толчком к мыслительной работе, уводящей из детского мира во взрослый, отменно ставило слух на классический строй русской литературной речи.
Детских книг, хороших, с картинками, как и покупных игрушек, было мало даже в поповском доме. Представить трудно томление маминских ребятишек, когда целых три месяца ожидали они выписанный из Петербурга «Детский мир» Ушинского.
Обычно, освободившись от нескончаемой дневной работы, мать усаживалась за чайным столом, Коля и Митя, подперев кулачками голову, затихали напротив в нетерпении и ожидании. Неторопливо раскрывалась книга на закладке, зажигались дополнительные свечи — и начиналось чтение.
Надежный источник детских красочных книг открылся неожиданно. В шестьдесят втором году на завод был назначен новый управляющий Константин Павлович Поленов. Это был замечательный во всех отношениях человек. Правда, судьба сложилась его весьма необычно. Блестящий выпускник Московского университета, он неожиданно для всех был принят в Академию Генерального штаба, не прослужив и дня в войсках. Окончив ее по специальности геодезии и астрономии, стал работать в Пулковской обсерватории. В Петербурге его рекомендовали П. П. Демидову, пожелавшему брать уроки математики. Но учительство стало тоже эпизодом в жизни Поленова. Демидов «перекупил» у армии способного и деятельного молодого офицера и направил к себе на тагильские заводы.
— Я приезжал в Висимо-Шайтанский завод вместе с доктором Рудаковским, хорошо не представляя, что еду с целью первого ознакомления, — рассказывал позже Поленов. — Еду с ним обратно, чтобы забрать из Тагила необходимые вещи и бумаги, и спрашиваю: через сколько месяцев сошли бы с ума, если бы нас сослали в Висим? Решили, что больше полугода не выдержать. Но когда я насовсем уезжал оттуда, у меня на глазах были слезы.
На маленьком заводе управитель был царьком, наделенным властью над несколькими сотнями подданных. Кроме того, равных ему по образованию и положению здесь не было. Выросший в лоне крепостного права и по характеру склонный к барству, Поленов устроился на помещичий лад. Со вкусом и богато обставил заводской дом на берегу пруда и в окружении довольно хорошего сада, обработал по последним агрономическим рекомендациям великолепный огород, построил теплицы, обзавелся дворней, на кухне умелые руки творили квасы, меды, варенья, соленья…
Отец Наркис был хорошо принят в доме управителя. Когда в первый раз десятилетний Митя сюда пришел, то робел и смущался при виде барина и роскоши, окружавшей его. Мите Поленов напоминал гоголевского Собакевича, каким он его увидел на иллюстрациях к «Мертвым душам», такой же тяжелый, медлительный, даже неловкий.
Константин Павлович в крахмальной тонкого полотна рубашке малинового цвета, в брюках, заправленных в теплые сапоги, плотно сидел в кресле, не поворачивая головы, и дрессировал рассылку — крупную, с широким глуповатым лицом девку.
— Серафима, принеси табачницу.
Девка приносила коробку из карельской березы.
— Почему без мундштука?
Рассылка бросалась было назад, но Поленов ее остановил:
— Табачницу всегда ставь здесь. Теперь мундштук и бумага.
Приносилось востребованное, но опять с каким-то упущением. Барин не злился, не повышал голоса, он терпеливо готовил безукоризненную исполнительницу-служанку. После новых приказов и поправок на столе появлялась вазочка с конфетками в бумажных обертках — по ребячьим понятиям угощение редкостное.
Поленов лениво и не зло поругивал реформу, которая звонка в словах, да мала в делах. Наркис Матвеевич горячо возражал: освобождение крестьян — благодеяние и начало новой силы, нового могущества любезного Отечества нашего.
Из гостей уходили со счастливой ношей в руках: отец с аккуратно перевязанной пачкой свежих столичных журналов, а сын с детской книжкой и смутным ощущением некоего неведомого мира, словно за горами, за долами побывали.
Краешком глаза видел Митя Константина Павловича в один из приездов Демидова на завод: управитель держался с достоинством, но и с радушной услужливостью. В романе «Горное гнездо» детские впечатления лягут живыми непосредственными красками и на Лаптева (Демидова), и на управляющего Вершинина (Поленова), перегнавшего конкурентов угощением набоба сказочной ухой из хариусов.
В доме священника частенько бывал фельдшер Александр Петрович, напоминавший внешностью старого доброго немца: гладко выбритое лицо в обрамлении завитых букольков на височках и с табакеркой в руках. Когда кто-нибудь из детей заболевал, он приходил, осматривал больного, при этом поругивая болезнь излюбленными прибаутками:
— А, чтоб тебя собачки заели! А, чтоб тебя кошки исцарапали!
Но знаменит был Александр Петрович тем, что происходил из самого Петербурга. И хотя минуло тому порядочно времени, но туманное петербургское происхождение фельдшера окружало его ореолом.
